отделки, газанула и с мягким приглушенным рычанием укатила в сторону Москвы даже раньше, чем Валерий успел по-настоящему испугаться. Ворота закрылись, и Валерий остался на дороге один.
Закончив возиться со шнурком, он встал и некоторое время, блестя стеклами очков, смотрел вслед уехавшему джипу.
Все-таки папа Май как-то ухитрился выкрутиться, договориться со своим жутким соседом, и это обстоятельство неожиданно больно задело самолюбие Валерия Лукьянова. Как же так? Что же он, выходит, зря старался?
Такое положение вещей было просто недопустимо и нуждалось в немедленной корректировке. Валерий понятия не имел, каким образом он станет эту корректировку проводить, но точно знал одно: спать нынешней ночью ему опять не придется.
– А жалко Хобота, – неожиданно сказал Простатит, откидываясь на спинку кресла. – Нормальный был пацан. Помнишь, Андреич, как мы в девяностом все вместе на Рижском дань собирали?
Майков нарочито медленно положил на стол карты рубашкой вверх и посмотрел на Простатита, как на внезапно заговоривший стул. Он не любил, когда его охранники принимались вспоминать былые веселые деньки, потому что они были не только и не столько охранниками, сколько друзьями его лихой бесшабашной юности – и громоздкий добродушный Простатит, и болтливый Рыба, и даже отмороженный Хобот со своей справкой. Когда-то они действительно начинали вместе – вместе трясли торгашей на рынке, вместе доили транзитников на дорогах братской Польши, вместе перепродавали угнанные тачки. Были они тогда совсем молодые, сопливые, и верховодил у них поначалу именно Хобот, потому что в те блаженной памяти времена на первом месте был не ум, как теперь, а тупая носорожья наглость, которой Хоботу было не занимать. Но времена менялись, и Майков, который сначала был просто Маем, постепенно превратился в папу Мая, а потом и вовсе в Виктора Андреевича, главу солидной фирмы, отца и благодетеля. А Хобот, Рыба и Простатит так и остались Хоботом, Рыбой и Простатитом – то есть, попросту говоря, обыкновенными быками. О старой дружбе они теперь вспоминали редко, а вслух о ней не говорили вообще – что было, то было. Раньше было так, а теперь – этак…
– Помню, – сказал Майков и снова взял со стола карты. – И почему нам пришлось с Рижского сваливать, тоже помню.
– Точно, – сказал Рыба. – Хобот тогда мента на пику посадил. Еле-еле ноги унесли… Карту?
Майков бросил взгляд на свои карты, задумчиво пожевал губами и сделал маленький глоток из низкого квадратного стакана.
– Ну, давай, что ли, – нерешительно сказал он. – А Хобот просто получил то, на что всю жизнь нарывался.
Рыба точным, отработанным движением сдал ему карту с верха колоды. Простатит тяжело завозился в кресле, скрипя кожаной обивкой.
– А я не верю, что это Хобот у Алфавита дерево стырил, – упрямо сказал он. – Не вяжется это – Хобот и какие-то там деревья.
– Перебор, – сказал Майков и раздраженно бросил карты на стол. – Вот дерьмо!
– В любви повезет, Андреич, – сказал Рыба, ловко тасуя карты. – Вот Хоботу конкретно не повезло.
Майков вдруг ощутил странный вибрирующий зуд в кончиках пальцев рук и ног. Они потеряли чувствительность и гудели, как провода под высоким напряжением. Из пальцев это непонятное, похожее на анестезию ощущение перекинулось на голени и предплечья, потом пошло еще выше; суставы почти приятно онемели, живот подвело, по спине короткой волной пробежали мурашки. Вскоре все тело стало легким, невесомым и до предела наэлектризованным – так, что казалось, только шевельнись, и от тебя во все стороны посыплются искры, даже не искры, а молнии. Только голова пока оставалась такой, как прежде, как будто где-то в глотке у папы Мая стояла прочная заслонка, не пускавшая отраву выше, в мозг.
Майков знал, что это за отрава. Он просто терял контроль над собой и, кажется, был этому даже рад. Слишком многое ему пришлось пережить в последнее время, слишком часто приходилось сдерживать себя из последних сил, чересчур много нелепых, необъяснимых, совершенно идиотских неприятностей свалилось на его голову за эти дни, и он смертельно устал от этой унизительной необходимости все время контролировать себя – каждое слово, каждый жест, каждый перепад настроения. Он действительно был на пределе, и сейчас, когда способность думать и принимать решения еще неокончательно покинула его, когда еще можно было взять себя в руки и дать статическому электричеству, от которого мелко вибрировала каждая клеточка тела, спокойно стечь в землю, он вдруг подумал: «Да пропади оно все пропадом!»
Он перестал сдерживать себя и для начала молча, с наслаждением запустил стаканом в окно. Сначала он хотел швырнуть стакан в стену, но у него еще хватило ума сообразить, что на обоях останется пятно, которое потом ничем не выведешь. Поэтому стакан, просвистев в опасной близости от головы Рыбы – тоже, между прочим, не случайно, – ударился о небьющийся стеклопакет, отскочил и с глухим стуком упал на ковер. По стеклу текла жидкость бледно-янтарного цвета, на ковре появились темные, медленно расплывающиеся пятна, в воздухе резко запахло виски.
– Хватит! – бешено тараща глаза, проорал Майков прямо в побледневшее лицо Рыбы. – Хватит, я сказал! Не хочу говорить об этом ублюдке! И слышать о нем я больше не желаю, ясно?! И не надо песен про старую дружбу! Никакой враг не смог бы меня так подставить, как этот сраный друг! Туда ему, козлу, и дорога. Он, сука, заварил кашу и подох, а я теперь должен за него все это дерьмо расхлебывать!
Рыба отшатнулся и выронил колоду.
– Ты чего, Андреич? – пробормотал он, дрожащими руками подбирая рассыпавшиеся карты. – Белены объелся?
Простатит опять тяжело заскрипел креслом и вдруг сказал, обращаясь к Рыбе:
– Слышь, братан, мне тут на днях место в одном коммерческом банке предложили. Охранником. Бабки нормальные и, главное, рабочий день нормированный. Проторчал в вестибюле свои шесть часов и свободен. В белой, блин, рубашечке, с галстучком, при всех делах… И никакого геморроя.
Я вот все думаю, пойти или не пойти? А ты как считаешь, брателло?
Майков вытаращился на него, не веря собственным ушам, потом грозно нахмурился, но Простатит даже не посмотрел в его сторону: он с заинтересованным видом ждал ответа Рыбы.
И Рыба, конечно, ответил.
– А чего? – ответил он, небрежно бросая на стол только что собранную колоду. – Терять, в принципе, нечего. Работа спокойная, риска почти никакого, не то что в других местах. И, главное, не гавкает никто. Слушай, а еще один охранник там не требуется? Я бы тоже пошел, если местечко найдется.
– Надо будет перетереть с пацанами, – сказал Простатит. – Может, и выгорит дело. Жалко, Хобота нету. Втроем бы веселее было. Как раньше, помнишь?
– Я вас понял, – сказал Майков сквозь зубы. – Вот так вот, значит, да? Вот это вот, значит, и есть проверенные кореша, боевые товарищи. Так?
Рыба и Простатит одинаковым движением повернули к нему головы.
– Какие кореша? – удивился Рыба. – Нет здесь никаких корешей. Давно нет. Ты, Виктор Андреич, начальник, а мы, типа, быки бессловесные. По найму, короче. Простатит, дай закурить. Ага, спасибо, братан. По найму, понял? – продолжал он невнятно, прикуривая зажатую в углу рта сигарету. – Рыба ищет, где глубже, понял? Это про меня. А человек – где лучше, это про Простатита, кореша моего. Был у нас еще один кореш незабвенный, так его блатные замочили из-за чьих-то трахнутых деревьев. Вот мы и думаем, как быть: уйти в нормальное место или подохнуть, как Хобот, неизвестно за что? Да еще, блин, и виноватыми оказаться, как Хобот – посмертно… За братана головой рискнуть – дело святое, Виктор Андреевич. А за начальника, да еще и хренового к тому же, – нет, извини-подвинься. И не надо на меня таращиться, гос-с- сподин Майков. Порядочек этот – ты начальник, я дурак – не я в твоем доме завел. И не Простатит.
И тем более не Хобот. И гадить в корыто, из которого жрешь, тоже не мы тебя научили. Так что обижаться тебе.., то есть вам, уважаемый Виктор Андреевич.., господин Майков, не на кого.
Майков посмотрел на Простатита, но тот сидел с абсолютно непроницаемой, каменной мордой и глядел на него как на пустое место. Папа Май вспомнил, что точно такая же морда была у Простатита, когда он обходил рынок, собирая дань с торгашей, и когда ломал морды быкам из конкурирующих бригад, и когда выходил на разборку, держа поперек толстого брюха автомат, и когда вытряхивал из подержанных немецких
