– Да здесь я, – нетерпеливо ответил он с ноткой начальственного раздражения в голосе, – на дороге.
Замолчав, он сделал два осторожных шага в сторону на тот случай, если Аслан сойдет с ума настолько, чтобы стрелять на голос. На втором шаге грязь под его левой ногой предательски чавкнула, и он едва сдержался, чтобы наугад не выпалить в темноту.
Он обнаружил, что мало-помалу начинает различать в темноте очертания окружающих предметов. То ли страх включил в нем какие-то таинственные механизмы, чудесным образом обострившие зрение, то ли глаза просто привыкли к темноте после яростного блеска пламени, но он уже более или менее отчетливо видел полуразрушенные дома и покосившиеся заборы, между которыми пролегла топкая лента разбитой дороги. На правой стороне улицы у обочины громоздился какой-то угловатый предмет странно знакомых очертаний, и полковник вспомнил, что там валяется остов сгоревших дотла “Жигулей”, весь изрешеченный пулями. Говорили, что на этой машине из селения пытались вырваться пятеро вооруженных боевиков, но никого, кто наблюдал бы инцидент собственными глазами, полковник не встречал, так что “Жигули” вполне могли быть расстреляны мимоходом, просто от нечего делать.
От скелета сгоревшей машины отделился темный продолговатый силуэт и осторожно двинулся к полковнику. Только теперь Логинов сообразил, что Аслан, который не стоял возле горящего дома, пялясь на огонь, с самого начала видел все его странные маневры, и поспешно опустил пистолет, сделав обманное движение рукой, как будто клал оружие в кобуру.
– Ты что, приятель, – тихо сказал полковник, косясь по сторонам, – совсем спятил? А если нас с тобой увидят?
– Не увидят, – сказал Аслан. – Пожар интереснее. Дело срочное, полковник. Славин тебя сдал.
– Кому? – холодея, спросил Логинов.
– Не знаю. Какой-то капитан в очках. Вроде бы из ФСБ.
– Так вроде бы или из ФСБ? – сердито переспросил полковник.
Ему вдруг подумалось, что здесь, на занятой федеральными войсками территории, Аслан – единственный, кому известна его роль в афере с цинковыми гробами. Если, конечно, не считать Славина и его подчиненных. Что-то подсказывало полковнику, что о старшем прапорщике можно спокойно забыть.
– Не знаю, – сказал Аслан. – У него удостоверение эфэсбэшника, но он ведет себя как настоящий шайтан. Вломился к Славину и всех замочил. Толстяк еле-еле успел сказать ему то, о чем он спрашивал.
– И о чем же он спрашивал?
– О тебе, полковник. И Славин ему ответил.
– А ты где был в это время?
– Сидел на чердаке. Ты же знаешь, у меня нет оружия.
– Нет оружия… А нож?
– Нож? Лучше я выйду с ножом против танка, чем против этого бешеного пса. Славин стрелял в него в упор, но не попал.
Голос у Аслана, как всегда, когда он переставал притворяться убогим, звучал хрипловато, с ленцой, словно этот давно не мытый сын гор делал над собой большое усилие, снисходя до разговора с неверными. Слушая этот голос, полковник все время помнил о зажатом в ладони пистолете и боролся с искушением пустить оружие в ход.
– Ну хорошо, – процедил полковник. – Ладно. И что теперь делать?
– Кому? – переспросил Аслан, и в его голосе полковнику почудилась насмешка.
– Кому? Нам. Тебе и мне.
– Мне ничего не надо делать, полковник, – сказал Аслан. – Про меня этот сумасшедший ничего не знает. Если я его встречу, попытаюсь убить, но так, чтобы он ничего не успел сделать. Если дать ему шанс, он убьет меня. А тебе.., тебе, полковник, надо исчезнуть. Он тебя не пощадит. Мне неинтересно, что с тобой будет, но, если этот человек начнет задавать тебе вопросы, ты не сможешь промолчать. Тебе надо исчезнуть, полковник.
– Черт, надо же такому случиться! Куда исчезнуть? Как?
– Я знаю как, – сказал Аслан. – Я помогу. Он быстро шагнул вперед, и, прежде чем полковник Логинов успел среагировать, холодное, как лед, сточенное до узкой полоски лезвие финского ножа, легко проткнув одежду и теплое фланелевое белье, вошло в его дряблый живот, как в мягкое масло. В первое мгновение боли не было. Было лишь ощущение ледяного ожога, словно полковнику внутримышечно вкатили полный шприц жидкого азота.
Лезвие вышло из полковничьего живота, и на смену холоду пришло ощущение липкого тепла и болезненной слабости. Полковник схватился рукой за то место, где бушлат уже успел пропитаться кровью, и второй удар ножа пришелся ему по предплечью. Острое, как бритва, лезвие рассекло мышцы, как вареную колбасу, и скрежетнуло по кости. На этот раз боль пришла почти мгновенно и была такой огромной, что полковник, не удержавшись, вскрикнул.
В затянутом тучами небе не было ни одной звезды, не говоря уже о луне, но Логинов готов был поклясться, что видел, как лунный свет холодно блеснул на окровавленном лезвии занесенного для смертельного удара ножа. В последней попытке спастись он боком упал в мягкую грязь, выбросил перед собой слабеющую руку с пистолетом и принялся нажимать на спусковой крючок, всаживая пулю за пулей в ненавистный темный силуэт.
По чистой случайности первый же выстрел угодил Аслану точно между глаз. Две последние пули безобидно вспахали грязь в полуметре от бессильно опустившегося ствола пистолета, а остальные пять нашли приют в разных местах мертвого тела, когда-то бывшего Асланом. Две засели в легких, одна перебила ключицу, еще две попали в живот и в пах.
Когда из-за угла выскочили привлеченные выстрелами вооруженные люди, истекающий кровью, но живой полковник Логинов обессиленно закрыл глаза и потерял сознание. Его более или менее перевязали прямо на месте и со всеми необходимыми предосторожностями доставили в санитарную палатку. Тело Аслана отнесли туда же и, положив на землю, накрыли куском брезента, поскольку в отсутствие прапорщика Славина никто не знал, что с ним делать.
Когда на улице снова стало тихо, из развалин стоявшего по левую сторону дороги дома бесшумно выбрался человек в полевой форме с капитанскими погонами. Он немного постоял, глядя вслед удалившейся процессии, досадливо сплюнул в грязь и снова бесшумно, как призрак, скрылся в развалинах.
Санитарный самолет должен был отправиться в Воронеж только через два дня. Это время полковник Логинов провел на складной койке полевого госпиталя, оборудованного в чудом уцелевшем здании средней школы. Полковнику выделили отдельную палату, некогда бывшую, по всей видимости, кабинетом завуча. Его раны были соответствующим образом обработаны, продезинфицированы, зашиты и перевязаны. Этим занимался лично майор Кондратюк, и, придя в себя после наркоза, Логинов вынужден был признать, что очкастый майор заштопал его на совесть. Кондратюк божился, что вероятность заражения крови почти полностью исключена и что жизнь полковника вне опасности. Он определил состояние Логинова как среднетяжелое, что самому полковнику показалось не таким уж плохим исходом. Его палата располагалась на втором этаже, госпиталь охранялся, как ставка главкома. Раны, хоть и довольно болезненные, доставляли ему мало беспокойства, поскольку по первому требованию в палате появлялась сестричка и вкатывала полковнику полкубика четырехпроцентного раствора, основой которого, как по секрету сообщил ему Кондратюк, являлся морфий. Сесть на иглу полковник не боялся, и единственное, что по-настоящему ему досаждало, – это необходимость оправляться, не вставая с постели. Спасибо еще, что по распоряжению Кондратюка ему выдали новенькую, ни разу не бывшую в употреблении пластиковую “утку”.
Как только полковник пришел в себя, его навестил командир полка, который принес ему свои извинения по поводу имевшего место инцидента и сообщил, что случай с пожаром в хозяйстве Славина ясен как белый день. Старшего прапорщика и обоих контрактников наверняка убил Аслан, после чего он же под покровом темноты напал на полковника Логинова. Зачем ему это понадобилось, командир полка не знал и знать не хотел. “Дикий народ, – сказал он, цитируя известный фильм, – дети гор.” Допросить Аслана не представлялось возможным по той простой причине, что полковник Логинов продырявил его в шести местах. Аслана закопали на сельском кладбище, хотя среди личного состава части было широко распространено
