вспучился и взлетел навстречу пикирующим штурмовикам, выбросив в воздух тонны земли, дьма, камней и рыжего, как волосы Тараканова, пламени. Это напоминало извержение вулкана, но, когда дымные облака, рассеиваясь, осели на землю, Глеб увидел запорошенный пылью, густо засыпанный землей, но абсолютно невредимый танк.
– Черт, – повторил он, – Беслана-то мы забыли.
– Моя камера! – воскликнула Марина, порываясь встать.
– Лежать, – железным голосом сказал Глеб, подтвердив приказание движением руки, больше всего похожим на подзатыльник. – Они возвращаются.
Марина послушно вжалась лицом в каменистую почву, и Глеб снова подумал, что девица быстро учится. Он выглянул из-за камня и увидел, как от гусеницы танка отделилась, выпрямилась и, покачиваясь, двинулась в их сторону по взорванной, вздыбленной бомбами земле запорошенная землей фигура с растрепанной грязной бородой и связанными за спиной руками.
– Ложись, болван! – крикнул он, но Беслан, похоже, его не услышал: он продолжал идти, как ни в чем не бывало, до тех самых пор, пока с неба не пролился очередной шквал огня.
Сделав еще один круг, самолеты ушли обратно на север. Глеб встал, морщась от боли в раненом боку и отряхивая землю с волос и плеч.
Танк выглядел как консервная банка, по которой кучно выстрелили крупной картечью. Его развернуло и отбросило на несколько метров вверх по склону. Сорванная башня, дымясь, валялась в стороне. Все, что могло гореть, горело, включая резиновые катки и баки с остатками горючего. Густой черный дым столбом поднимался в пыльное небо. На полпути между своим укрытием и танком Глеб разглядел валявшийся на краю свежей воронки ботинок армейского образца. Отсюда было не видно, есть ли что-нибудь внутри ботинка, но Слепой и так знал, что тому, кто захотел бы похоронить Беслана, пришлось бы изрядно попотеть, собирая покойника по кусочкам в радиусе добрых ста метров. То, чего больше всего боялся бородатый контрразведчик, настигло его в самый неожиданный момент.
– Красавцы, – провожая взглядом улетевшие самолеты, с непонятным выражением сказал подошедший Тараканов. Он напоминал вылезшего из-под земли покойника и заметно прихрамывал. Повязка на его плече сбилась, и свежая кровь свободно смешивалась с лежавшей в складках сержантской одежды землей. – Одно слово, орлы! Прилетели, разбомбили и улетели. Оружие наше угробили, соколы недоделанные.
– Что оружие, – подлил масла в огонь Глеб. – Ты вспомни про тушенку.
Тараканов застонал и сделал шаг вперед, словно собираясь вернуться к танку и поискать, не осталось ли там чего-нибудь съестного. В это время в огне начали длинными очередями рваться патроны, и сержант застыл на месте, напоминая памятник, установленный на братской могиле.
– Моя камера, – сказала Марина.
– Да, – с удовольствием согласился Глеб, – и ваша камера тоже.
– Вы чудовище! – Марина повернулась к нему, блестя не правдоподобно синими глазами сквозь прорези чумазой маски, в которую превратилось ее лицо. – Чему вы радуетесь? И потом.., потом, вы меня дважды ударили!
– Извините, – равнодушно сказал Глеб и двинулся к танку.
К этому времени канонада внутри горящей машины уже прекратилась. Слепой обошел далеко отброшенный взрывом закопченный и смятый кузов “нивы” и остановился, разглядывая что-то у себя под ногами.
– Что там, командир? – подходя, спросил Тараканов.
– Нет, сержант, – не оборачиваясь, сказал ему Глеб, – никакого Бога не существует. Ты только посмотри на это!
На земле перед ним лежала невредимая видеокамера.
Небольшой отряд, в котором было около полутора десятков человек, спускался с перевала. Со стороны могло показаться, что они движутся чересчур медленно, но здесь, в горах, это была именно та скорость, которая обеспечивала неуклонное продвижение вперед и сводила до минимума риск свернуть себе шею и переломать ноги на крутых каменных осыпях. Тропа, по которой они шли, могла считаться таковой лишь условно, и двигаться по этому каменному крошеву, неся на себе нешуточный груз оружия и снаряжения, было очень непросто.
Возглавлявший отряд высокий сухопарый человек с породистым лицом арабского шейха, которое портил лишь длинный и глубокий, не правильно сросшийся шрам на левой щеке, придерживая на боку автомат, нагнал проводника и пошел рядом с ним, с непринужденной грацией балансируя на острых каменных обломках, усеявших в этом месте тропу.
Проводник, коренастый угрюмый бородач, лицо которого было таким темным, что имело, казалось, заметный фиолетовый оттенок, покосился на своего спутника, но промолчал, поскольку сказать ему было нечего. Он чувствовал, что каждая минута может стать для него последней, а каждое слово – тем самым камешком, который стронет лавину, грозящую оставить от него мокрое место. Дело было в том, что отряд заблудился. На то имелись вполне объективные причины: на границе между Абхазией и Чечней отряд почти напоролся на блокпост, которого здесь раньше не было, и им пришлось круто свернуть в сторону, без дороги обходя заставу по считавшимся непроходимыми местам, но проводник понимал, что при вынесении приговора никакие смягчающие обстоятельства не будут приниматься в расчет. Отряд заблудился, и винить в этом станут прежде всего проводника. Вместо нескольких часов дорога отняла у них трое суток, и, хотя теперь они точно находились на территории Ичкерии, до лагеря Хаттаба, где их ждали, было очень неблизко. Кроме того, еще вчера у них кончилась вода, и изнемогающие под тяжестью амуниции люди все чаще выражали свое недовольство вслух.
Проводник остановился, положив обе руки на висевший поперек груди короткий автомат, и окинул внимательным взглядом иззубренный, как лезвие старой пилы, горизонт. При этом он испытал внезапный укол радости, потому что картина была знакомой.
– Ну что? – спросил командир отряда, потирая ладонью шрам на щеке. – Ты все еще не знаешь, где мы?
Он говорил по-русски с таким трудом, что временами его было трудно понять. Проводник оглянулся. Все остановились и смотрели на него: желтые лица, коричневые лица, два абсолютно черных лица с синеватым, как на ягодах ежевики, отливом. Эфиопы тяжело дышали, скаля не правдоподобно большие и белые зубы. Кто-то со вздохом облегчения опустил на камни тяжелый тюк. При этом внутри тюка раздался приглушенный металлический лязг.
– Знаю, – сказал проводник, стараясь не выдать охватившей его радости. До конца было еще далеко, но угроза быть пристреленным, как собака, прямо на этих сырых камнях, временно отступила. – Здесь я уже был. Мы сильно отклонились к западу и сделали большой крюк, но теперь я знаю, где мы. Тут совсем неподалеку есть селение, где можно будет купить немного воды и пищи.
– Купить? – возглавлявший отряд араб высоко поднял красиво изогнутые, словно нарисованные кисточкой, брови и пренебрежительно наморщил большой, изогнутый наподобие орлиного клюва нос с тонко очерченными ноздрями. – Купить? Эти люди должны целовать нам ноги за то, что мы пришли к ним на помощь.
– Эти люди не нуждаются в вашей помощи, – угрюмо ответил проводник, сделав заметное ударение на первом слове. – Эти люди никого к себе не пускают, и будет очень хорошо, если они согласятся с нами говорить.
– А если не согласятся? – надменно спросил араб.
– Тогда нам придется или уйти, или умереть. Лучше уйти. У нас есть еще немного сухарей и инжира, а километрах в пятнадцати по прямой отсюда найдется и вода. Нет необходимости погибать в бою за то, что нам не очень нужно.
– Ты рассказываешь странные вещи, – все так же надменно заявил араб, но проводник видел, что тот озадачен. Один из эфиопов нервно поправил на плече ремень гранатомета и переступил с ноги на ногу, как застоявшаяся лошадь. – И много их там, этих гостеприимных горцев?
Проводник прочесал растопыренной пятерней пыльную бороду и, деликатно отвернувшись, сплюнул на камни.
– За последние два года никому не удавалось их пересчитать, – сообщил он. – Может быть, двадцать, а может быть, двести. Шамиль собирался вразумить их, вернувшись из Дагестана, но теперь у Шамиля другие
