его жене! Не пойдет он на это, а если упрямиться станет — выгонит к дьяволу из дому, пусть живет в своей развалюхе, хоть и крыша в ней течет, и мыши летучие чердак обжили! Да где там! Только уткнется глазами в стол, вроде стыдно, а присмотришься — улыбку прячет. И опять такая же ночь без сна, после которой ноги заплетаются и мозги словно паутиной затянуты.
Долго он такой изнурительной осады выдержать не смог и после месяца борьбы был вынужден пойти на компромисс. С тех пор, едва засыпала Агата, Лусинда, нарушая ночную тишину лишь шумным дыханием, использовала его бедро для собственного удовлетворения. Использовала без всякого стеснения (да и какой стеснительности можно ожидать от женщины, прожившей на этом свете лет двести с гаком!), иногда жестоко и яростно, иногда мучительно медленно, но с неизменной последовательностью, приводящей к результату. Он смирился с этим, как смиряются оказавшиеся волею судьбы на панели женщины. И только перехватывал ее руки, стремившиеся вовлечь и его в изматывающую игру. Держал их, маленькие, горячие и твердые, рвущиеся на волю из его ладоней, и строил планы на завтрашний день: надо бы еще накопать маниоки[8], или начать рыть новую выгребную яму — старая почти полна, или заказать Отцу Балтазару хоть с десяток дюймовых досок и пару фунтов гвоздей.
Лусинда знала, что делала. За прошедший год она сильно изменилась, став внешне походить на шестнадцатилетнюю девушку с оформившейся грудью и округлившимися бедрами. Даже за последний месяц она прибавила в росте и весе, и Питер все охал: «А мне сначала она показалась почти ребенком!». Хорош ребенок — мужик с ней еле справляется!
«Хочешь поговорить? — как бы с нерешительностью спросил Умберто. — О чем?»
«Я не против загладить свою вину! — сказал инженер. Он по-прежнему оставался внизу, не решаясь подняться на веранду. — Я не богат, но деньги у меня есть. Сколько ей нужно на хорошее приданое? Триста долларов? Пятьсот?»
Они ожидали попытки откупиться. Гринго — они такие, считают, что все на свете можно приобрести за деньги. Земля, еда, любовь, здоровье — на всем видят ярлычки-ценники. Они даже жизнь измеряют в деньгах. Так и говорят: мой час стоит сорок долларов. Или пятьсот — кто во сколько себя оценивает.
«Ты Лусинду за шлюху портовую принял, а меня за «кота» ее? — взорвался Умберто, теперь уже по- настоящему, без притворства. — А деньги большие предлагаешь — это, значит, надбавка за невинность, как за повышенное качество? А если я тебе кишки сейчас из брюха выпущу — во сколько оценишь, чтоб я тебе их назад в живот заправил?»
Не успел О' Брайан опомниться, как Умберто скрылся за дверью, через мгновение появившись на пороге с клинком устрашающего вида. Сгоряча он схватил изогнутый арабский кинжал, используемый для бритья. Это не было запланировано, и чуть не испортило все дело — инженер бросился бежать. Ситуацию надо было срочно возвращать под контроль.
«Стой! — заорал Умберто. — Куда!? А ну, назад!»
Если бы он кинулся за американцем следом, тот мог бы наделать глупостей. А так, услышав лишь крик и поняв, что погони не будет, отважился остановиться в отдалении.
«Иди сюда! — Умберто махнул рукой. — Иди, не убивать же мне тебя в самом деле!»
Видя, что Питер не трогается с места, Умберто не глядя швырнул нож в сторону. Тот с глухим стуком вбился в угловой столб, поддерживающий навес.
«Видишь! — снова крикнул он, показывая пустые ладони. — У меня чистые руки, не то что у тебя!»
Надо отдать должное американцу—он пересилил свой страх перед сумасшедшим крестьянином и осторожно двинулся к крыльцу. Когда он приблизился достаточно, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса, Умберто сказал, поворачиваясь к нему спиной:
«Пошли, поговорим за столом!»
Пока Лусинда вертела ручку древней мельницы, в которой хрустели зерна кофе, Умберто поставил на стол два стакана и плеснул в них кашасы. До сиесты пить было нежелательно — развезет на полуденной жаре, а американцу еще и за руль садиться, — но это было самым быстрым способом разрядить обстановку.
«Пей!» — пододвинул он стакан Питеру. Тот, наконец, вспомнил про свой платок, достал, вытер бисеринки пота с верхней губы, тыла ладоней.
Умберто поднял свой стакан, звякнул им о стоящий второй, вылил содержимое себе в рот. Маслянистая и теплая жидкость с трудом протолкнулась в глотку. Он стукнул себя по груди, помогая кашасе миновать пищевод, вздохнул, приказал Агате:
«Принеси закусить!»
Агата, до того беззвучно сидевшая на полу и делавшая вид, что увлечена игрой с деревянной лошадкой, метнулась в кухню, вернулась с миской холодных жареных бананов.
«Вилки принеси, не то гость подумает, что мы как обезьяны едим!» — усмехнулся Умберто.
«Сейчас, папа!» — голосом пай-девочки ответила Агата и снова скрылась на кухне.
Видя, что американец никак не решается взять свой стакан, Умберто решил его подтолкнуть к этому.
«Не хочешь пить со мной? Смотри, опять обижусь!»
О'Брайан не стал спорить и выпил, закашлявшись, схватил принесенную вилку.
«Вот то-то!» — одобрил Умберто, наливая по второй.
«Вот что я скажу, Питер, — сказал он через некоторое время, почувствовав по жжению в желудке начало действия алкоголя. — Хочешь обижайся, хочешь нет, но денег я у тебя не возьму! Не знаю, как у тебя в Штатах, а у нас в деревнях отцы дочерями не торгуют! Что распечатал ты ее, значит, так на роду у нее написано: согрешить и всю жизнь каяться. Жаль, конечно, девку — красивая очень! Уже из Сан- Себастьяно приезжали к ней свататься, да не судьба, значит!»
Он тяжело вздохнул, давая американцу осмыслить сказанное.
«Ясное дело, — продолжил чуть погодя, — был бы ты молодой, да Лусинда по глупости своей обетами не разбрасывалась — отдал бы ее за тебя замуж, да и покрыли бы грех! А так только один вариант у нее и выходит!»
«Какой вариант?» — спросил О’Брайан.
«Монастырь! — ответил Умберто. — Одна у нее дорога, у дочки моей порушенной, — в монастыре до самой смерти грех свой замаливать!»
«Что за глупость! — осторожно заспорил инженер. — Что за средневековье такое?»
«Какая глупость? — удивился Умберто. — Кто ж ее теперь замуж возьмет? Нет таких дураков! А если и найдется хитрован, что за приданым погонится, так измордует потом в замужестве — на это я сам не пойду!»
«И что же, нет никакого выхода?» — спросил американец.
«Выходит, нет!» — вздохнул Умберто.
Вода вскипела, и Лусинда вскоре подала им кафезиньо, приготовленный по-местному: крепкий, сладкий и фильтрованный. Для просветления лысеющей головы инженера это было верным средством — справилось бы его изношенное сердце!
В молчании выпив мазутной густоты напиток, О’Брайан перевел дух.
«Что ж, — нерешительно спросил он, — я пойду тогда?»
«Иди с Богом! — разрешил Умберто. — А надумаешь навестить нас — заезжай. Лусинда недели две еще здесь поживет, пока я с монастырем договорюсь, так что милости просим!»
Они с Лусиндой вышли на веранду, проводили американца взглядами, пока он не скрылся за оградой.
«А вдруг не придет?» — спросила Лусинда.
«Думаешь? — усмехнулся Умберто. — Если я хоть чуть знаю вашу породу, он не то что придет — на коленях приползет! И хорошо, если до послезавтра продержится, а не заявится завтра с раннего утра!»
И после паузы уже другим голосом сказал:
«Ты на его руки обратила внимание?»
«Нет, а что?»
«Уже шелушиться начали! — он передернул плечами. — Черт! Мне бы тоже не помешало в кипятке откиснуть! — Умберто провел рукой по предплечью, с которого посыпались похожие на перхоть чешуйки старой отторгаемой кожи. — Поможешь воды нагреть?»
