шестнадцать.
Она задумчиво откинула назад тяжелые блестящие волосы. Ее запястья были белыми, как морская пена.
– Сколько времени ты замужем? Четыре года? Не верю, – проговорил я.
Она нежно и снисходительно поглядела на меня, поправила вышивку, лежащую у нее на коленях, и улыбнулась.
Я посмотрел на вышивку, маленькое покрывальце, и тоже улыбнулся: А размер подойдет?
– Размер? – переспросила Лиз и рассмеялась.
– Ты уверена, – спросил я, – что… что это нам скоро понадобится?
– Абсолютно, – сказал Лиз. Легкий румянец тронул ее щеки. Она за углы приподняла покрывальце, обшитое воздушными кружевами и украшенное причудливой вышивкой.
– Великолепно, – похвалил я работу. – Не переутомляй глаза, дорогая. Можно я выкурю трубку?
– Конечно, – разрешила она, вынимая моток бледно-голубых шелковых ниток.
Несколько минут я молча сидел и курил, наблюдая, как ее тонкие пальчики снуют между голубыми и золотыми нитями. Но вот она заговорила:
– Так как, говоришь, выглядит твой герб?
– Мой герб? О, это что-то такое на задних лапах на чем-то таком…
– Дик!
– Да, дорогая?
– Ты слишком легкомысленный.
– Но я действительно не помню. Обыкновенный герб. В Нью-Йорке такой у каждого второго. Чуть ли не каждая семья имеет свой герб.
– Ты невыносим, Дик. Скажи Жозефине, чтобы принесла мой альбом.
– Ты хочешь, чтобы и мой герб красовался на его страницах?
– Да, рядом с моим.
Я подумал о Пурпурном Императоре и немного отвлекся.
– Ты ведь не знал, что у меня тоже есть герб? – спросила она, улыбаясь.
– А что на нем изображено? – ушел я от ответа.
– Увидишь. Позови Жозефину.
Я позвонил. Вошла Жозефина. Лиз вполголоса отдала ей несколько приказаний, и Жозефина – белый чепец, «Бьен, мадам», – умчалась.
Она отсутствовала несколько минут и вернулась с ветхим томом, когда-то сине-золотым, а теперь совершенно выцветшим.
Я принял его на руки. Древняя обложка была украшена эмблемой.
– Лилии! – воскликнул я.
– Геральдические лилии, – скромно, даже чуть застенчиво поправила меня жена, – символ королевской власти.
– О! – удивленно воскликнул я и открыл фолиант.
– Очень плохо, что ты не открывал этот альбом раньше, – заметила Лиз.
– Увы! – отозвался я. – Ба, что я вижу! Оказывается, перед «Тревек» должно стоять «де»? Лиз де Тревек? Тогда с какой стати Пурпурный Император…
– Дик! – с укоризной сказала жена.
– Извини. О чем же нам почитать? О том, как синьор де Тревек в одиночку добрался до шатра Саладина в поисках лекарства для Людовика Святого? Или о том, как маркиз де Тревек утопился на глазах у герцога Альбы, предпочтя умереть, но не отдать знамя с королевскими лилиями в руки испанцев? Все это записано здесь. Но, милая, где же нам прочесть о Тревеке, который был солдатом и погиб, защищая старый форт недалеко отсюда?
– Он опустил частицу «де» и все Тревеки с тех пор – республиканцы, – сказала Лиз, – все, кроме меня.
– И правильно, – согласился я. – Пью за короля. Я поднял свой бокал и посмотрел на Лиз.
– За короля! – провозгласила Лиз и покраснела от удовольствия. Убрав с колен покрывальце, она встала и пригубила вино. Глаза ее увлажнились. Я осушил свой бокал до дна.
После минутного молчания я сказал: «Какие истории я расскажу королю! Его Величество будет в восторге».
– Его Величество, – задумчиво проговорила Лиз.
– Или ее, – рассмеялся я, – кто знает.
– Кто знает, – прошептала Лиз и тихонько вздохнула.
– Я знаю несколько историй о Джеке-потрошителе, – заявил я. – А ты, Лиз?
– Нет, о потрошителе не знаю, но я могу рассказать о верфольфах, об огненном человечке, о призраке в лиловой мантии и кучу других.
– Мудрая сказочница, – сказал я. – Я научу Его Величество говорить по-английски.
– А я по-бретонски, – надменно отозвалась Лиз.
– Я буду приносить королю игрушки: крольчат из Керселекского леса, зеленых ящериц из ущелья, мальков для аквариума…
– А я принесу королю раннюю примулу, первую веточку боярышника, первый нарцисс – моему маленькому королю.
– Нашему маленькому королю, – сказал я, и в Финистерре воцарился мир.
Удобно устроившись в кресле, я лениво перебирал страницы древнего тома.
– Не могу найти герб, – сказал я.
– Герб, дорогой? Он представляет собой голову монаха, имеющего на лбу метку в виде наконечника стрелы. Поле герба…
Я выпрямился в кресле и уставился на жену.
– Дик, что с тобой? – улыбнулась она. – Эта история здесь, в книге. Сейчас я найду ее тебе. Нет, хочешь, я расскажу ее сама? Тогда слушай. Это случилось во времена третьего крестового похода. Был один монах, которого все называли Черным. Он стал изменником, продавшим врагам Христа. Синьор де Тревек ворвался в сарацинский лагерь, имея под рукой всего лишь сотню всадников, вооруженных пиками, и вывез Черного монаха из самой середины вражеского войска.
– Так вот как Тревеки приобрели герб, – пробормотал я, думая о клейменном черепе из могильной ямы.
– Да, – сказала Лиз. – Синьор де Тревек отрубил Черному монаху голову. Но прежде он с помощью стрелы поставил ему на лоб клеймо. Книга называет этот поступок богоугодным, и синьор де Тревек стяжал большую славу и уважение. Но, по-моему, это просто жестоко, – и она вздохнула.
– Ты когда-нибудь слышала о другом Черном монахе?
– Да. Он жил здесь, в Сэн-Гилдасе, в прошлом веке. Был невинен, как голубь. Он писал на бретонском. Хроники, наверное, хотя я никогда их не видела. У него было такое же имя, как у другого летописца, тоже монаха, Жака Сорге. Кто-то говорил, что Сорге был отдаленным потомком того предателя. Конечно, тот, первый Черный монах, был негодяем. Но, если у него и был ребенок, он ведь не обязательно должен быть предком Жака Сорге. А второй монах, говорят, был святым человеком. Говорят даже, что его взяли живым на небо, – добавила Лиз, глядя на меня доверчивыми глазами.
Я улыбнулся снисходительно.
– Но ведь он исчез, – настаивала Лиз.
– Боюсь, что он исчез в другом направлении, – пошутил я и рассказал ей все, что произошло утром. Я поступил необдуманно. Я совершенно забыл о человеке в маске, заглядывавшем в окно, и вспомнил о нем слишком поздно. Я осознал, что я наделал, лишь увидев, что Лиз сильно побледнела.
– Лиз, – нежно убеждал я ее, – это всего-навсего чья-то дурацкая шутка. Ты сама об этом говорила. Надеюсь, ты у меня не суеверная?
Не отрывая своих глаз от моих, она медленно вынула золотой нательный крестик и поцеловала его. Но губы, прижатые к символу веры, дрожали.
