Кришан Чандар
Красота и зверь
В летучей, редеющей дымке рассвета он подошел к небольшому ручью, разделся донага и вошел в воду. В некоторых местах вода доходила ему до пояса. Его ноги то касались шелковистой глины на дне, то нежного песка, то скользили по ярко-голубым камешкам. Рыбки весело вились в воде, изгибая свои изящные серебристые тела. Некоторые камни были покрыты серым, зеленым или черным налетом водорослей, и, когда он нечаянно касался их ногой, странное чувственное наслаждение пронизывало все клеточки его тела, заставляя его смеяться от радости. Он набирал воду в рот и булькал, разбрызгивал воду фонтанами, смеялся, пел и плясал в воде, а иногда протягивал вперед обе руки, как будто пред ним стоял близкий друг или любимая.
Но он был один в эту пору у ручья, если не считать красного краба, который, выбравшись на край груды камней, наблюдал за забавными движениями человека своими китайскими глазками и явно наслаждался зрелищем такой диковины. С трех сторон ручей был окружен горами, в четвертую он тек, впадая в Джелам. За Джеламом расстилались высокие горные цепи, разрывая их грудь, причудливо извивалась автомобильная дорога, похожая на сброшенную кожу змеи. Стояла тишина, полное безмолвие. Его не нарушал ни звук автомобильных моторов, ни шелест деревьев, ни пение птиц. Даже вода в ручье казалась уснувшей, и только кое-где, пробегая мимо камней, она тихонько журчала, но звук этот был так нежен, что гармонически сливался с безмолвием утра. Закрыв глаза, он нырнул и открыл глаза уже под водой. Несколько мгновений он наслаждался красками и ароматом подводного мира, а когда у него не хватило дыхания, он выставил голову на поверхность и долго прислушивался к нежному, чарующему журчанию, которое казалось ему то возвращением безмолвия вселенной и мелодией ее дыхания, то легким прикосновением утра.
Он купался до тех пор, пока ему не показалось, что маленькие иголочки покалывают все поры его тела и пока он не увидел, что солнце облило кипящим золотом края облаков над истоком ручья, – тогда он вспомнил о двадцатимильном путешествии, которое ему предстояло сегодня совершить. Завтра утром ему предстояло занять место старшего учителя в дхалерской средней школе. Дороги он не знал, но предполагал, что она будет нелегкой. Придется спрашивать дорогу у встречных… Поколебавшись еще немного, он решительно вышел из воды, достал полотенце из узелка и вытерся. Потом вынул свой завтрак и начал есть, усевшись на большом камне. Крошки хлеба, сыпавшиеся в воду, привлекли внимание рыбешек, которые окружили камень, подобно тому, как окружают магнит притянутые железные крупинки.
«Хлеб – вот самый сильный магнит на свете, – подумал он, глядя на красного краба, который теперь подплывал к крошкам, медленно пошевеливая своими бесчисленными лапами. – Путешествие в двадцать миль, а в конце его все тот же кусок хлеба, который притягивает меня…»
И вдруг дорога представилась ему в виде удочки, на конце которой прикреплен крючок с насаженным на него кусочком хлеба, а сам он был глупой и беспомощной рыбешкой, в горле которой застрял крючок. Он закашлялся, и на его глазах выступили слезы. В следующую минуту он уже смеялся над игрой своего воображения. Облака над истоком ручья зарозовели, – казалось, что за ними бурно кипит жидкое золото. Скоро оно прорвется сквозь облака, зальет все небо, и наступит день. Пора идти.
Когда он уже уходил, краб поймал маленькую рыбку и теперь радостно поглядывал на нее своими китайскими глазами.
Первые пять миль ему предстояло круто идти в гору. Тропинка извивалась, но упрямо лезла все вверх и вверх. Казалось, что она только тогда переведет дыхание и успокоится, когда коснется неба. Глупая тропинка, разве может кто-нибудь коснуться неба? Его очень раздражало это безрассудное стремление тропинки. Если бы она поднималась вверх не торопясь, спокойно, то путник не уставал бы так скоро, его дыхание не прерывалось бы, а тело бы не промокало насквозь от пота… Но все это было именно так, тропинка продолжала настойчиво лезть вверх, все вверх, пока не коснется неба. Желание тропинки было подобно всем желаниям, которым не суждено исполниться, потому что ведь в действительности никакого неба не существует, это просто мираж, а как можно коснуться того, чего нет на свете? Но тропинка…
«Во всяком случае, мне нужно поберечь силы, – подумал он, – мне еще двадцать миль идти по ней».
Грехи тропинки да пребудут на путниках, которые идут по ней, – об этом ясно сказано в евангелии. Лучше всего немного отдохнуть под деревом.
Он уселся под горным инжиром, прислонившись спиною к его стволу. Напротив росло другое такое же дерево. За ним проглядывалась небольшая долина, и в ней – два поля, засеянных кукурузой, а дальше – невысокий холмик. Еще дальше, на фоне голубого неба, высились горные цепи, по груди которых извивалась автомобильная дорога. Он долго смотрел на эту картину, пока ему не показалось, что все, что он видит, – ненастоящее. Какой-то художник пришел и набросал вкривь и вкось несколько рисунков на синеве неба, рисунков, в которых не было ни жизни, ни изящества, ни красоты…
Вдали показался грузовик, который, как муравей, полз по ленте дороги. В небе, широко раскинув крылья, парил коршун. С холма спустились мужчина и женщина, они прошли к полям и исчезли в высокой кукурузе. Две птицы сели на дерево напротив него, попрыгали и начали целоваться. Повсюду теперь было движение, повсюду трепетала жизнь, застывшая картина ожила. В безмолвии зазвучал гимн, и синева неба стала глубокой, как море.
– Материя порождает движение, а движение дает жизнь сознанию, – медленно размышлял он, – взять хотя бы эту тропинку. Было бы преступлением не отдать должное ее смелости, отваге и красоте ее устремления. А взять меня – прошло всего полчаса, а я уже отдыхаю… Мужчина с женщиной до сих пор еще не вышли из кукурузы, должно быть – поле орошают…
Птицы над его головой расхохотались: «Чун-чун-чун! Мы знаем все лучше тебя, иди своим путем, не губи наши маленькие радости…»
…Он встал на колени, поднялся и зашагал дальше.
Тропинка была желтого цвета, на ее обочине печально поникла зеленая трава. Кое-где раскрылись лесные цветы, но и они опустили свои головки, как будто и их сморила усталость томительного путешествия, как будто им хотелось пить, а вокруг не было никого, кто мог бы напоить их. Он продолжал шагать вперед, лоб его блестел от пота. Теперь тропинка шла межой большого поля. Он поднял голову и огляделся. Стройная изящная козочка паслась на меже. Он провел языком по пересохшим губам. Козочка посмотрела на него искоса, проблеяла и отвернулась. Ему показалось, что козочка сказала: «Проходите дальше, почтенный, здесь воды нет! Правда, мои соски полны молока, но ведь оно принадлежит моему хозяину!» – «Очень хорошо, мадам, – ответил он козе, – ваше тело принадлежит вашему мужу, а ваше молоко – вашему хозяину. У вас типичный образ мыслей индийской женщины. В этой стране никто не жалеет изнемогающих от жажды путников, и именно поэтому в этой стране путешествие считается не приятным развлечением, а несчастьем, которое выпало на долю человека. А путешествие в Европу считается уже просто грехом. Очень хорошо, мадам, пусть так оно и будет. Прошу прощения».
Ему казалось, что жажда сухими колючками царапает его горло, а тропинка продолжала упрямо подниматься все вверх и вверх. Показался крестьянин, он шел навстречу путнику.
– Брат, нет ли где-нибудь здесь родника? – спросил путник.
– Есть-то есть, да только до него еще мили три вверх взбираться придется.
– Мне очень хочется пить. Нет ли какого-нибудь родника поближе, я тебя отблагодарю, скажи!
Крестьянин опустился на землю, отвязал свой узел, который он нес на палке, раскрыл его. и достал оттуда большой, сочный и свежий плод шафранового цвета. Он разделил плод пополам и сказал, протягивая ему одну половинку:
– Ты пей сок, прямо с семечками пей, а мякоть раздели на кусочки и ешь по дороге. С божьей помощью, тебе этого хватит на три мили.
Путник выпил приятный, чуть кисловатый сок, и блеск вернулся в его глаза, потом он съел кусочек мякоти и поблагодарил крестьянина.
– Ты куда идешь? – уже по-приятельски спросил тот.
– В Дхалер.
– Правильно, по этой дороге быстрей всего и дойдешь.
– А ты куда?
