кофию, дурак! Так, небось, гостя голодом и морите.
– Не извольте гневаться, ваше сиятельство, – едва слышно сказал лакей, – кофию осталось на один раз, а бакалейщик, аспид ненасытный, больше в долг давать не хочет.
– Что?! – прошипела княгиня и, ловко, явно не впервые, ухватив лакея за ухо, принялась крутить его и дергать из стороны в сторону, словно всерьез намеревалась оторвать. – Ты что сказал? Да как ты смеешь, поганец?! Нешто я у тебя про бакалейщика спрашивала?! Нешто я тебе велела речи говорить?! Кофию, кофию я велела подать, а языком поганым трепать я тебе не велела!
Хватка у Аграфены Антоновны была железная, и лакей, из глаз которого от нестерпимой боли горохом сыпались крупные слезы, не выдержав этой пытки, тоненько заскулил.
– Смилуйтесь, матушка, Аграфена Антоновна! – заныл он, поняв, что пришла пора спасать если не свою жизнь, то, по крайней мере, ухо, которому и впрямь грозила нешуточная опасность быть оторванным напрочь. – За что ж вы меня-казните-то? Да отрежьте вы мне язык, ежели я еще хоть слово... Ухо, ухо оторвете, барыня! Пощадите, кормилица, отпустите душу на покаяние!
– Ухо, – пыхтела княгиня, продолжая умело и сладострастно выкручивать и дергать многострадальную часть лакейского организма, – ухо свое он пожалел! Захочу – вовсе оторву и собакам скормлю! Вместе с тобой, дубиной, скормлю, со всеми вами, мерзавцами, дармоедами... Ухо... Пошел вон! Делай, что тебе ведено, кобель шелудивый!
С этими напутственными словами она выпустила лакейское ухо, сделавшееся за время экзекуции пунцовым и толстым, как оладья, и проводила бросившегося наутек “дармоеда” ловким и весьма увесистым пинком в туго обтянутый белыми лосинами зад.
После этой расправы княгине несколько полегчало. Отдышавшись и немного придя в себя, она оправила прическу и величаво вплыла в приемную. Навстречу ей с диванчика торопливо поднялся одетый в новенький, с иголочки, кремовый сюртук, коричневые панталоны и сверкающие башмаки пан Кшиштоф. Накрахмаленный до скрипа стоячий воротник подпирал его мужественный, не лишенный прямоугольности подбородок; изящно повязанный шелковый галстук красивыми волнами ниспадал на белоснежную манишку; поверх отливающего серебром жилета скромно и вместе с тем солидно поблескивала золотая цепочка часов. Шелковый цилиндр, трость с золоченым набалдашником и лайковые перчатки пана Кшиштофа лежали в соседнем кресле.
– Счастлив снова видеть вас, сударыня, – промурлыкал пан Кшиштоф, щекоча руку княгини своими великолепными усами. – А я здесь, признаться, чуть было не заскучал без вашего общества.
– Как же так, сударь? – кокетливо изумилась Аграфена Антоновна, по старой привычке строя ему глазки. Учитывая ее возраст и комплекцию, выглядело это жутковато, и пану Кшиштофу стоило немалых усилий удержать на своем лице любезную улыбку. – Как это может быть? Ведь полон дом народу, почему же вы грустите здесь в одиночестве? Куда они все могли подеваться?
– Представьте себе, – с комичным огорчением развел руками Огинский, – такое невезение! Княжны, как мне было сказано, час назад отправились с визитом к графине Хвостовой. Что же касается князя Аполлона Игнатьевича, то... гм, да... в общем, его я тоже не застал.
Аграфена Антоновна заметила и верно расценила многозначительную заминку, возникшую, когда речь зашла о князе, но решила до поры не обращать на нее внимания, надеясь, что кривая вывезет. С некоторых пор, а если говорить начистоту, то уже давненько, все разговоры о князе Аполлоне Игнатьевиче с посторонними людьми кончались, как правило, неприятностями, по преимуществу финансовыми.
В комнату вошел лакей с распухшим ухом, неся перед собой поднос с кофейными принадлежностями.
Руки у него заметно дрожали, и фарфоровые чашечки тоненько позвякивали о блюдца. Пан Кшиштоф принял из рук лакея чашку, отхлебнул и с огромным трудом заставил себя проглотить отвратительную на вкус жидкость, сильно отдававшую желудями. Сделав из вежливости еще один глоток, он осторожно поставил чашку на кофейный столик и более о ней не вспоминал.
– А вы, верно, пришли повидаться с Ольгой Аполлоновной, – демонстрируя в слащавой улыбке дурные зубы, предположила княгиня. – Какая жалость, что вы ее не застали! Она только о вас и говорит. Вы проказник, поручик! – Она игриво погрозила Огинскому толстым пальцем. – Похититель девичьих сердец. Признайтесь, у вас, наверное, длиннейший список побед над нами, слабыми женщинами. Если бы вы знали, как трудно порой бывает устоять перед статным брюнетом вот с такими, – она показала, с какими, – усами!
Огинский скромно потупился, не подтверждая, но и не опровергая этого предположения, которое было не так уж далеко от истины.
– Собственно, – осторожно сказал он, – я имел намерение повидаться с князем Аполлоном Игнатьевичем...
– Ах, да! – воскликнула Аграфена Антоновна, поняв, что избежать неприятного разговора, судя по всему, не удастся, и гадая, что еще успел натворить ее беспутный муженек. – И что же князь? Кажется, вы сказали, что не застали его? Не знаю, право, куда он мог подеваться. Возможно, он поехал в имение Багратиона, дабы справиться о здоровье князя Петра Ивановича. До нас дошел слух, будто жизнь его снова в опасности. Говорят, что кто-то подбросил ему письмо, в котором сообщалось об оставлении нашими войсками Москвы, и князь вне себя от горя сорвал повязки и растравил свои раны. По слухам, дни его сочтены, так что меня не удивит, если Аполлон Игнатьевич отправился отдать умирающему последнюю дань уважения.
Огинский в ответ сокрушенно покачал головой, на которой все еще красовалась кокетливая черная повязка.
– То, что вы говорите о князе Багратионе, – сказал он, – хотя и весьма прискорбный, но, увы, достоверный факт. Что же до Аполлона Игнатьевича... Мне трудно говорить об этом с вами, но я просто не вижу иного выхода. Вы не поверите, княгиня, но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что князь старательно избегает моего общества.
– Помилуйте, как это может быть? Да с какой же стати? – изумленно воскликнула Аграфена Антоновна, которая была весьма огорчена, но нисколько не удивлена заявлением пана Кшиштофа. Предстоящий разговор после этого заявления сделался ей окончательно ясен до мельчайших подробностей.
– Судите сами, – сказал Огинский. – Когда князю доложили 6 моем приходе, он отказался выйти ко мне, сказавшись больным. А спустя всего две минуты вот в это окно, – он указал на одно из выходивших на улицу окон приемной, – я увидел, как князь Аполлон Игнатьевич, одетый для выхода и с виду совершенно здоровый, выскользнул в калитку и был таков! Сие показалось мне настолько странным и не поддающимся разумному объяснению, что я решил дождаться вас, дабы вы могли рассеять мое искреннее недоумение.
Княгиня привычно подавила глубокий вздох. Все было ясно: перед нею сидел отнюдь не жених ее дочери, а, напротив, один из кредиторов ее мужа. “Я его убью, – в десятитысячный раз пообещала себе Аграфена Антоновна, имея в виду своего супруга. – Убью и утоплю тело в нужнике. Лучшего он не заслуживает, прости меня, господи...”
Она внутренне подобралась и расправила плечи, как готовящийся к выходу на арену борец. Ей действительно предстояла борьба, и она, как всегда, была к ней готова. Оставалось лишь выбрать наиболее подходящую для данного случая тактику.
– Действительно, странно, – с умело разыгранным недоумением сказала она. – Право, поручик, я пребываю в такой же растерянности, как и вы. Уж не заболел ли он, в самом-то деле? Вот несчастье-то какое! И то верно: я в последнее время стала примечать, что Аполлон-то мой Игнатьевич заговариваться начал. Особенно по вечерам, как соберется ко сну отходить... Такое, бывает, скажет, что и повторять-то грешно! Неужто и впрямь умом тронулся?
– Полагаю, причина в ином, – сдержанно, но твердо возразил Огинский, и княгиня поняла, что избранная ею тактика с ним не пройдет.
– Сказать по чести, и я так полагаю, – задумчиво и доверительно сообщила она. – Вот только в чем она, эта причина, просто ума не приложу. Думаю, это какое-то недоразумение. Вернется князь, я у него сама все выспрошу, вызнаю и вам, батюшка, все, как есть, передам. А вы ступайте себе домой и ни о чем не беспокойтесь. Я сама этим займусь, чего же вам-то зря свое время тратить?
Договорив, она осторожно покосилась на Огинского, надеясь, что тот сейчас встанет, откланяется и
