полковника на графа Бухвостова и обратно. У него был вид человека, который внезапно удостоверился в своих самых худших предположениях.
– Заговор! – почти шепотом ахнул он. – Так и есть, заговор!
– Сударь, – тоже вставая и выпрямляясь во весь свой огромный рост, внушительно проговорил полковник Шелепов, – я настоятельно рекомендую вам успокоиться и понять, наконец, что никакого заговора, о котором вы столь настойчиво толкуете, нет и быть не может. Есть лишь оскорбление, которое вы, находясь в расстроенных чувствах, нанесли уважаемому человеку, каковой едва ли не втрое старше вас и по возрасту, и по заслугам перед отечеством. О себе я не говорю, я понимаю, что на службе всякое бывает, и готов отнести ваши обидные слова на счет вашего искреннего радения о пользе государства Российского. Посему, ежели вам будет благоугодно принести свои извинения графу Бухвостову, они, как мне кажется, будут охотно приняты, после чего мы сможем, наконец, спокойно поговорить о деле и сообща решить, что следует предпринять для того, чтобы дело оное завершилось должным образом.
Наступила тягостная пауза. Было простым глазом видно, как Стеблов борется с владевшим им раздражением. Его можно было понять: он был уверен, что его блестящий кавалергардский мундир и широкие полномочия поставят его в этом захолустном городишке едва ли не вровень с господом богом. Вместо этого его вторые сутки подряд водили за нос и при этом неустанно учили хорошим манерам, которыми он в спешке и гордыне совершенно пренебрег. Поджав губы и побледнев лицом, голосом сухим и бесцветным он произнес скупые слова извинения, старательно глядя при этом мимо Федора Дементьевича. Извинения, как и предсказывал полковник Шелепов, были с охотою приняты, после чего блестящего кавалергарда заставили-таки выпить водки. В процессе угощения Федор Дементьевич, весь боевой пыл которого давно уже прошел, горячо и многословно уверил Стеблова, что не имел к побегу княжны ни малейшего отношения и что побег этот, вероятнее всего, побегом вовсе не является. Стеблов, выслушав его, поморщился с явным сомнением, но ничего не ответил и обратился к полковнику, требуя все-таки снарядить погоню. Шелепов, не имея права отказать, выразил готовность немедля, то есть завтра же с утра, выслать по следам исчезнувшей княжны отряд под командованием расторопного молодого офицера, который примет все меры к скорейшему отысканию Марии Андреевны Вязмитиновой.
Граф Стеблов поблагодарил его за содействие, но внес свои коррективы в предложенный полковником план, а именно заявил, что выступление отряда должно состояться не завтра, а самое позднее через два часа, а еще лучше – через час, и что, помимо расторопного молодого офицера, в погоню отправится он сам, граф Алексей Иванович Стеблов, поскольку дело сие поручено государем лично ему, и он не успокоится, пока собственноручно не доведет упомянутое дело до успешного завершения.
Возразить было нечего, и Шелепов незаметно для графа сделал Федору Дементьевичу большие глаза и сокрушенно развел руками: ничего, мол, не попишешь.
Отряд, состоявший из полутора десятков верховых драгун, молодого поручика Жарова и санного возка, в котором ехал закутанный в шубу граф Стеблов, выступил из города спустя три с половиной часа, то есть, фактически, на ночь глядя. Поручик Жаров перед отъездом был вызван полковым командиром и имел с ним непродолжительную, но весьма содержательную и любопытную беседу, в ходе которой полковник Шелепов подробно проинструктировал его по поводу того, что ему, поручику Жарову, надлежит делать, а чего, напротив, следует всеми силами избегать. Выйдя от полковника, поручик имел несколько озадаченный и вместе с тем загадочный вид, а по губам его то и дело пробегала неопределенная улыбка.
С наступлением темноты отряд, несмотря на неудовольствие графа Стеблова, остановился на ночлег в деревне, расположенной всего в десяти верстах от города. От старосты были получены верные сведения, что экипаж княжны Вязмитиновой проезжал здесь, держа путь в сторону Москвы, и что было это вчера утром. Таким образом, погоня была на верном пути, хотя и отставала от преступной княжны почти на двое суток.
Глава 14
Это случилось уже после того, как они, не останавливаясь, миновали Можайск и проехали Бородино. Заваленное трупами и обломками оружия, заснеженное Бородинское поле являло собою страшное зрелище. Это было царство воронов, которые во множестве сидели здесь, выкапывая из-под снега свою ужасную пищу. Мария Андреевна проехала мимо, крепко зажмурив глаза, и открыла их, только когда сидевший рядом с нею Лакассань уверил ее, что поле сражения осталось позади. Даже француз, с пугающим равнодушием относившийся к смерти, теперь выглядел непривычно задумчивым и подавленным: очевидно, удручающее зрелище оказало воздействие даже на его холодный ум профессионального убийцы.
Лошадьми правил Огинский. С того момента, как его предательство было раскрыто, и Лакассань при княжне отхлестал его по щекам, пообещав подробнейшим образом обрисовать Мюрату все тонкости его двойной игры, пан Кшиштоф не проронил ни слова. Даже когда к нему обращались, он продолжал хранить угрюмое молчание, с размеренностью автомата выполняя возложенные на него Лакассанем обязанности кучера, конюха и лакея. Он напоминал Марии Андреевне больное животное; впрочем, жалости к этому подлецу она не испытывала. Дни его были сочтены – так же, как и ее. Несомненно, она была жива лишь до тех пор, пока Лакассань нуждался в ней, как в своеобразном пропуске при передвижении по территории, где в любую минуту можно было встретиться с разъездом русской конницы.
Мало-помалу княжна начала привыкать к мысли о неизбежности собственной смерти. Вид усеянной окоченевшими трупами заснеженной обочины немало этому способствовал. Когда-то все эти люди тоже были живыми, любили кого-то и лелеяли какие-то свои надежды и мечтания. Теперь же они превратились просто в пищу для стервятников, и княжне все чаще приходило в голову, что участь старого князя Александра Николаевича, без церемоний зарытого в саду уланами капитана Жюно, скорее всего, покажется завидной по сравнению с тем, что поджидало ее в ближайшем будущем. Никакого плана побега у нее по- прежнему не было: Лакассань все время находился рядом, не расставался с оружием и, казалось, никогда не спал.
Сумерки застали их в заснеженном лесу. Огинский свернул с дороги и принялся распрягать лошадей. Верховые лошади, на которых он и Лакассань ехали до встречи с княжной, бежали следом за каретой, привязанные поводьями к запяткам. Пока пан Кшиштоф возился, ломая сучья для костра, Лакассань вынес из кареты изрядно полегчавший погребец со съестными припасами и развернул его прямо на снегу.
Княжна стояла в сторонке, равнодушно наблюдая за его действиями. Есть ей совсем не хотелось: перед глазами все еще стояли страшные картины смерти и разрушения, а в ноздрях, казалось, навечно застрял ужасный запах гари, которым насквозь пропиталась карета в сожженной дотла Москве. Лакассань сидел на корточках над погребцом, пытаясь разделить на троих жалкие остатки еды. Огинский занимался костром: взявшись обеими руками за конец огромного соснового сука и наступив ногой на его середину, он пытался переломить упрямую деревяшку, которая выгибалась дутой, но никак не желала ломаться.
– Черт подери, – сказал Лакассань. – Теперь я понимаю, каково было Христу, когда он пытался накормить пятью хлебами тысячу человек. Послушайте, Огинский, а может быть, мне перестать вас кормить? Какого дьявола, в самом деле! Вы только и делаете, что едите, а толку от вас никакого. Зачем вам есть, Огинский? Мюрат все равно прикажет вас повесить, потому что вы предатель и бездарный интриган. Интрига – это искусство, Огинский, а к искусству вы неспособны от рождения. Вы только посмотрите, как вы провели это дело! Ведь вы же наследили, как корова в валенках!
Он говорил все это, сидя на корточках спиной к Огинскому и продолжая копаться в погребце. Пан Кшиштоф медленно снял ногу с сука и взял тяжелую дубину наперевес, не сводя горящих мрачным огнем глаз со спины француза. Княжна замерла, поняв, что сейчас произойдет. Огинский медленно, как во сне, занес сук над собой и стремительно опустил его на плечи Лакассаня.
Страшный удар бросил француза на корточки, и он с отчетливым стуком ударился лицом о край раскрытого погребца. Огинский снова размахнулся. На сей раз сук опустился на затылок Лакассаня, и француз молча ткнулся лицом в снег. Его пальцы медленно разжались, выпустив нож, которым он только что резал хлеб.
Огинский отшвырнул сук и бросился к карете. Дрожащими руками он отвязал повод одной из оседланных верховых лошадей и только после этого обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на княжну. На лице его отразилось сомнение, и княжна поняла, что пан Кшиштоф колеблется, не зная, оставить ее в живых или тоже убить. В конце концов он махнул рукой и, сказавши: “Ко всем чертям!”, вскочил в седло.
Мария Андреевна сознавала, что должна незамедлительно последовать его примеру, но какое-то
