встрече. С чего бы это, а?
Вид у Лакассаня был примерно такой же, как и у пана Кшиштофа, да оно и неудивительно: ведь они вместе барахтались в кровавой луже на батарее Раевского. Испачканное землей и кровью бледное лицо с растрепавшимися волосами выглядело безумным, глаза дико и опасно сверкали сквозь грязь, как два острых мокрых камня на дне мутной реки. Тонкие губы француза кривила сумасшедшая волчья ухмылка, а указательный палец правой руки играл со спусковым крючком пистолета, то слегка нажимая его, то вновь отпуская. Пан Кшиштоф невольно засмотрелся на этот палец, на кончике которого лежала его смерть. Это зрелище завораживало, и Огинский поймал себя на том, что ему трудно отвести глаза от обтянутого грязной перчаткой пальца Лакассаня.
– Бросьте, Лакассань, – сказал он. – Не я, а вы сбежали с поля боя. Вам не в чем меня упрекнуть. Дезертир вы, а не я.
– Э, нет, – продолжая играть с курком, возразил француз. – Я не бежал, а отступил во избежание напрасного кровопролития. Поверьте, сударь, что, будь у меня возможность, я бы непременно вытащил оттуда и вас. Но вы тяжелее меня, да и обстоятельства...
– Бросьте, – повторил пан Кшиштоф. – Единственное, что меня удивляет, так это то, что вы не перерезали мне глотку, пока я лежал без сознания. Ведь вы не могли не видеть, что я жив.
– Я же говорю – обстоятельства, – без тени смущения ответил Лакассань. – Не думайте, будто я вас пожалел. Просто после вашего столь удачного выстрела вокруг собралось так много посторонних, что я едва унес оттуда ноги. Однако мы теряем время. Итак, куда вы направлялись с такой поспешностью? Кстати, если не ошибаюсь, в том направлении находится левый фланг русских. Вы что, заблудились? А может быть, вовсе не заблудились, а как раз наоборот?
– Вот именно, – чувствуя, что жизнь его висит на волоске, сердито сказал пан Кшиштоф. – Именно наоборот! Я отлично знаю, куда и зачем направляюсь, и вы совершенно напрасно меня задерживаете, Лакассань. Кстати, где наш отряд?
Француз на мгновение поднял глаза к дымному небу, показывая, где пану Кшиштофу следует искать своих кавалеристов, и снова нехорошо ухмыльнулся.
– Не отвлекайтесь, – сказал он. – Так куда, позвольте узнать, вы так торопились, и что это за важное дело, в котором я вам помешал? Учтите, сударь, я не намерен с вами шутить. Должен сказать, что прострелю вам голову с огромным удовольствием. Меня так и подмывает сделать это, не дожидаясь ваших лживых объяснений.
– Лживых?! – пан Кшиштоф постарался, чтобы это прозвучало как можно более гневно. Он действительно на мгновение почувствовал себя возмущенным и рассерженным. – Лживых?! Кто вы такой, сударь, чтобы обвинять меня во лжи?! Да будет вам известно, что сам Ермолов послал меня к Багратиону. Я намерен покончить с этим любимцем Кутузова. Как вам это нравится, сударь?
– В самом деле? – Рука, державшая пистолет, немного опустилась. – Что ж, это все меняет – если, конечно, вы, по своему обыкновению, не лжете. Говорите, к Багратиону? Так чего же мы, в таком случае, ждем? Вперед, сударь!
– Вы будете мне помехой, – попробовал было возразить пан Кшиштоф, зная, впрочем, что из этого все равно ничего не выйдет.
– Поверьте, я буду вам меньшей помехой, чем кусок свинца в черепе, – успокоил его Лакассань, выпуская повод его лошади.
Они продолжили путь вместе. Пан Кшиштоф кланялся пролетавшим над головой ядрам и угрюмо молчал, мысленно проклиная все на свете и, в особенности, Мюрата, гораздого выдумывать поручения, выполнение которых было равносильно самоубийству. Впрочем, немалое место в его мысленном монологе занимали и проклятия в адрес чересчур живучего и пронырливого Лакассаня. Ну что ему стоило, в самом деле, взять и просто умереть? Люди вокруг гибли тысячами, а этому – хоть бы что... Да черт с ним, пускай бы жил, но где-нибудь подальше! Какое же нужно иметь везение, чтобы посреди огромного поля, в дыму и пламени, между двух сражающихся насмерть армий, повстречать именно того человека, видеть которого в данный момент ты совершенно не хочешь!
Всякий раз, когда поблизости свистела пуля или низко над головой пролетало пушечное ядро, пан Кшиштоф оглядывался на Лакассаня, моля бога о том, чтобы француза убило. Но небо не слышало его молитв, и пан Кшиштоф, оглядываясь, все время видел издевательскую улыбку своего спутника, который, словно заколдованный, по-прежнему оставался цел и невредим. Он даже не пригибался, словно у него вовсе не было нервов, и с презрительным видом наблюдал за поклонами пана Кшиштофа.
Вскоре они оказались в расположении русских войск и, будучи остановленными, узнали у окликнувшего их офицера, как проехать к командному пункту генерала Петра Ивановича Багратиона. Получив подробные указания, они пустились вскачь по разбитой снарядами деревенской улице, провожаемые сочувственными и одновременно завистливыми взглядами тех, кто стоял в резерве, до поры не имея возможности принять участие в баталии. Двое оборванных и окровавленных, но державшихся молодцами гусар, которые вернулись с батареи Раевского, вызывали всеобщее одобрение. Со всех сторон доносились вопросы, касавшиеся хода сражения; пан Кшиштоф на скаку коротко и неопределенно отвечал любопытным, а Лакассань, дурно изъяснявшийся по-русски, благоразумно помалкивал, ограничиваясь нетерпеливыми взмахами руки, означавшими, что он очень спешит.
Чем ближе подъезжал пан Кшиштоф к указанному встреченным на околице офицером месту, тем чаще и сильнее билось у него в груди сердце. Еще оставалась надежда, что проклятого Лакассаня все-таки найдет какое-нибудь шальное ядро. В таком случае пан Кшиштоф исполнил бы поручение Ермолова, как минимум, наполовину, то есть разыскал бы Багратиона и передал ему слова оставшегося на батарее генерала, после чего он был бы свободен и мог убираться на все четыре стороны. Но по мере продвижения вперед эта надежда таяла: проклятый француз, словно заговоренный, как ни в чем не бывало ехал рядом, продолжая презрительно скалить зубы, жутко белевшие на покрытом грязью лице. Огинский плохо представлял себе, каким образом ему удастся выполнить безумный замысел Лакассаня – убить Багратиона. То есть, сделать это было не так уж сложно: просто подъехать вплотную, выстрелить в упор из пистолета и подохнуть, как собака, под клинками офицеров свиты. Беда была в том, что погибать пану Кшиштофу совершенно не хотелось, но он понятия не имел, как этого избежать.
Наконец, впереди показалась плотная группа военных, стоявших на пригорке рядом с разрушенным сараем. Среди зеленых с красными отворотами мундиров мелькали офицерские плюмажи и золотое шитье генеральских мундиров. Обогнав пана Кшиштофа, туда проскакал человек в генеральской форме, и ехавший рядом Лакассань коротко бросил, как выстрелил:
– Коновницын.
Вокруг продолжался бой, земля дрожала от рева орудий и топота огромных масс конницы. На глазах у пана Кшиштофа ядро разнесло в щепы деревенскую избу; расщепленное бревно упало под ноги его лошади, и та шарахнулась в сторону, так что Огинский едва удержался в седле. Несмотря на то, что сражение длилось уже более семи часов, огонь с обеих сторон не только не ослабевал, но, казалось, усиливался с каждой минутой. Отупевший от гула и грохота, смертельно усталый пан Кшиштоф постепенно начал свыкаться с мыслью, что ему не уйти живым с этого поля. Он более не мог распоряжаться своей жизнью; все, что ему оставалось, это самому выбрать способ, которым он умрет.
Позади него с треском разорвалась граната. Оглянувшись через плечо, он увидел, как лошадь Лакассаня встала на дыбы. В густом дыму мелькнули широко раскинутые в поисках опоры руки француза; пан Кшиштоф заметил отлетевший в сторону, страшно смятый осколком гусарский кивер и дал шпоры своему испуганному скакуну. Взмыленная лошадь рванулась вперед из последних сил. На всякий случай Огинский оглянулся еще раз и заскрежетал зубами от бессильной злости: невредимый Лакассань, по-прежнему крепко сидя в седле, скакал за ним следом, скаля зубы в безумной ухмылке. Голова его была непокрыта, и оставалось лишь сожалеть о том, что осколок гранаты, сбивший с француза кивер, не прошел на полвершка ниже.
Пана Кшиштофа практически без задержки пропустили к Багратиону. Его растерзанный вид и густо перепачканный кровью мундир послужили ему наилучшим паролем – ни у кого из свиты генерала не возникло даже тени сомнения в важности привезенных окровавленным гусаром сведений. Лакассань остановил коня чуть поодаль и спешился, отвечая на вопросы окруживших его русских офицеров в основном жестами и междометиями. Пан Кшиштоф нашел в себе силы поразиться спокойному мужеству француза,
