Даже в Вене интерес к психоанализу стал наконец достигать более широких кругов, и Фрейда попросили прочитать лекции для медицинского колледжа, для общества свободомыслящих и даже для высших полицейских властей (!). Излишне говорить, что он не согласился ни на одну из этих просьб. Его профессиональная работа, осложненная тем, что большую часть ее приходилось вести на иностранном языке, была очень утомительной, и Фрейд сказал Эйтингону, что сокращает эту работу до восьми часов в день.
В ноябре сын одного старого слуги Фрейда ранил своего отца, однако не смертельно, когда последний совершал акт изнасилования единокровной сестры этого юноши. Фрейд лично не знал этого молодого человека, но его гуманную натуру всегда волновали юношеские трудности. Поэтому для его защиты, лично заплатив за все судебные расходы, он нанял доктора Валентина Тайриха, ведущего специалиста в этой сфере и организатора проведения реформ судебных процедур в подобных случаях. Фрейд также написал заявление, в котором говорилось, что любая попытка искать здесь более глубокие мотивы лишь запутает очевидные факты. Профессор Штрёсслер написал аналогичное заявление, в котором утверждал, что возбуждение определенного момента вызвало «короткое замыкание» в мозгу юноши, которое равносильно временному помешательству. С этим доводом согласились, и юноша был освобожден из тюрьмы.
8 декабря родился пятый внук Фрейда, сын Эрнста Люциан Михель, теперь известный художник.
Одним из критических в жизни Фрейда стал 1923 год. Его крайне огорчали трения между мною и Ранком, угрожавшие гармонии Комитета. Намного более зловещими, однако, оказались первые признаки смертельной болезни, которой суждено было причинить ему невыразимые страдания. Он часто воображал, что его дни были сочтены, но теперь наконец страшная действительность стала заметной.
Первый тревожный симптом появился в феврале, но в течение двух месяцев Фрейд не предпринимал каких-либо мер в связи с ним. Он также не упомянул об этом никому, ни своей семье, ни друзьям. Впервые я узнал об этом из письма от 23 апреля. «Два месяца тому назад я обнаружил нарост на моей челюсти и правой стороне неба, который мне удалили 20-го. Я все еще не работаю и не могу глотать. Меня уверили в легкой форме этой опухоли, но, как Вы знаете, никто не может гарантировать, что она хорошо поведет себя, когда сможет расти далее. По моему собственному диагнозу, у меня была эпителиома, но с ним не согласились другие. В этиологии такого перерождения ткани называется курение». Лейкоплакия не такое уж зловещее заболевание в возрасте 67 лет, каким она является в 57 лет и еще более страшным в 47 лет, поэтому я полагал, что у него образовалось лишь локальное перерождение ткани, от которого теперь избавились. Единственный аспект, который породил у меня опасения, состоял в том, что Фрейд вообще упомянул мне об этом заболевании. Не в его обычае было обсуждать свое здоровье с кем бы то ни было, за исключением Ференци, — но в те дни я не знал даже этого — поэтому я наполовину сомневался, не имеет ли он в виду нечто более серьезное.
А случилось вот что. В третью неделю апреля Фрейд консультировался с ведущим ринологом Маркусом Гаеком, шурином Шницлера и своим старым приятелем. Гаек сказал, что это лейкоплакия, обусловленная курением, а в ответ на вопрос Фрейда о ходе болезни высказал зловещее замечание: «Никто не может рассчитывать жить вечно». Однако посоветовал Фрейду удалить эту маленькую опухоль — «очень легкая операция» — и попросил его зайти к нему утром в амбулаторию. За несколько дней до этого Феликс Дойч посетил Фрейда по каким-то личным делам, и в конце беседы Фрейд попросил его взглянуть на «нечто неприятное» у него во рту, что один дерматолог назвал лейкоплакией, советуя вырезать опухоль. Дойч сразу узнал рак и был еще более встревожен, когда услышал от Фрейда просьбу помочь ему «достойно покинуть этот мир», если он обречен умереть в страдании. Затем Фрейд говорил о своей старой матери, которой будет трудно перенести известие о его смерти. По всей видимости, Дойч принял эти замечания Фрейда за более прямую угрозу самоубийства, чем они являлись на самом деле. Мы увидим, что Фрейд хорошо держался вплоть до последней минуты. Поэтому Дойч ограничился словами о том, что это обычная лейкоплакия, которую желательно удалить.
После нескольких дней размышлений Фрейд спокойно зашел в амбулаторию Гаека, не сказав об этом ни слова кому-либо дома. Следует упомянуть, что амбулатория являлась частью общего учебного заведения, и в ней не было отдельных больничных палат. Его семья была удивлена, когда им позвонили по телефону и попросили принести необходимые вещи для Фрейда, чтобы он мог провести там ночь. Его жена и дочь поспешили туда и нашли Фрейда сидящим на стуле в амбулаторном отделении, вся его одежда была забрызгана кровью. Операция пошла не так, как ожидалось, и потеря крови оказалась столь значительной, что было нежелательно возвращаться домой. Не было ни одного свободного кабинета и даже ни одной постели, но кровать поставили в какой-то маленькой комнатке, которую уже занимал карлик-кретин, проходивший курс лечения. Дежурная сестра послала женщин домой на время завтрака, когда в клинике не разрешалось находиться посетителям, и уверила их, что с пациентом все будет в порядке. Когда они возвратились час или два спустя, то узнали, что у Фрейда было обильное кровотечение, и, стараясь позвать на помощь, он звонил в колокольчик, который не работал; сам он не мог ни говорить, ни крикнуть. Однако дружелюбно настроенный карлик бросился ему на помощь, и после некоторых затруднений кровотечение было остановлено; возможно, действия этого карлика спасли Фрейду жизнь. После этого Анна отказалась его оставить и провела ночь, сидя у постели отца. Он ослаб от потери крови, был в полусне от различных лекарств и испытывал сильную боль. В течение ночи она и нянечка встревожились по поводу его состояния и послали за домашним хирургом, который, однако, отказался встать с постели. На следующее утро Гаек продемонстрировал этот случай группе студентов, а днем Фрейду разрешено было отправиться домой. Так закончилась первая из 33 операций, которые перенес Фрейд, прежде чем в конце концов обрел покой.
Удаленную опухоль исследовали и нашли, что она является раковой, но Фрейду об этом не сказали. Хирург не принял различных мер предосторожности против слишком сильного затягивания раны, которые всегда предпринимались впоследствии. Произошло настолько значительное стягивание тканей, что сильно сократило ротовое отверстие и причиняло большие затруднения.
Нелегко понять беспечное отношение Гаека на протяжении всего этого эпизода. Возможно, он был абсолютно уверен, что сделал все, что было в его силах, и рост опухоли не повторится. Но, с другой стороны, могло быть и так, что он с самого начала считал этот случай настолько безнадежным, что любая чрезмерная забота была ненужной. Но два сеанса облучения, выполненные Гвидо Хольцкнехтом, не соответствовали мнимой безопасности состояния Фрейда. За ними последовала серия решительных мер, когда его лечили капсулами радия, прописанными помощником Гаека Фойхтигером. Должно быть, эти дозы были очень большими, ибо Фрейд сильно страдал от токсических эффектов. Даже четыре месяца спустя он писал, что с окончания лечения не было ни одного часа, чтобы он не чувствовал боли. Он добавил: «Глубокое безразличие к большей части мелочей жизни показывает мне, что траурное шествие[168] продолжается в самых глубинах моего мозга. Среди этих мелочей жизни я считаю саму науку. У меня нет каких-либо свежих мыслей, и я не написал ни строчки».
В следующем месяце после первой операции случилось нечто, что оказало огромное влияние на настроение Фрейда на всю оставшуюся жизнь. Его внук Хейнеле (Хайнц Рудольф), второй ребенок Софии, уже несколько месяцев жил в Вене у своей тети Матильды. Фрейд очень любил этого мальчика, которого он называл самым умным ребенком из всех, кого когда-либо видел. Примерно во время первой операции Фрейда его внуку удалили миндалины, и, когда они оба впервые встретились после этого, внук с большим интересом спросил дедушку: «Я уже могу есть корки хлеба. А ты можешь?» К сожалению, этот ребенок был очень хрупким, после того как за год до этого заболел в деревне туберкулезом. Он умер от туберкулеза, сопровождающегося мелкой сыпью, в возрасте четырех с половиной лет 19 июня. Это был единственный случай, когда Фрейда видели плачущим. Он сказал мне впоследствии, что эта потеря отразилась на нем особым образом, отличным от воздействий всех других перенесенных им потерь. Все они вызывали в нем глубокую боль, но эта потеря что-то навсегда в нем убила. Пару лет спустя он сказал Мари Бонапарт, что после этого несчастья он никогда уже не мог полюбить кого-либо и просто сохранял свои старые привязанности; он считал этот удар абсолютно непереносимым, намного более непереносимым, чем его рак. В следующем месяце он написал письмо, в котором говорилось, что он впервые в жизни страдает от депрессии, и нет никакого сомнения в том, что такое его состояние связано с данной потерей, наступившей столь скоро после обнаружения первых признаков его собственного смертельного недуга. Три года спустя, утешая Бинсвангера, у которого умер старший сын, Фрейд сказал, что Хайнц имел для него такое же
