– Ты о чем, о нашем радиоперехвате, о последнем госте из Чечни? Да это срок был нереальный. Ты ж видишь, я многих деталей не знал.
Не волнуйся, найдем кого озадачить.
– Оставьте уж мне, Федор Филиппович. Я как тот боксер, что до двенадцатого раунда имел право только защищаться. Он долго терпел, прижатый к канатам. Теперь гонг на двенадцатый, и он совсем не хочет, чтоб его в последний момент убрали с ринга.
Просьба Сиверова была исполнена. Им отвели в больнице блок из двух четырехместных палат с общим санузлом. На окна повесили плотные шторы, возле дверей в коридор поставили охрану.
Первые несколько часов каждый лежал на своей койке, глядел в побеленный потолок. Каждый видел свой, особенный белый цвет. Летчик – белизну кучевых облаков, молодой ингуш – снег на горном склоне. Человек с искусственным лицом – белую наволочку: не из тех, что были здесь на подушках, а другую, из прошлого.
Глеб Сиверов, по прозвищу Слепой, видел гладкую, безжизненную белизну, похожую на белизну пластикового покрытия. На этой ровной поверхности проступала схема его ближайших действий.
– А там для кого места держат? – прервал наконец молчание Воскобойников. Он имел в виду вторую палату в блоке, где на кроватях ожидало чистое белье, блестел свежепротертый линолеум на полу.
– Никто не должен знать, сколько нас реально осталось, – объяснил Глеб. – Кроме Яна охрана никого не пропустит. А Яну доверять можно.
Врач уже провел осмотр, оставил витамины и другие таблетки, сообщил, что всем нужен укрепляющий курс. Лицо Яна Давыдовича, с пухлыми губами и мохнатыми бровями, словно создано было природой, для того чтобы выражать собой оптимизм, поднимать настроение, даже безнадежным больным.
Он сыпал прибаутками, но Сиверов отчетливо различал скрытую озабоченность. Расслабление после длившегося годами напряжения опасно уже само по себе. Самый крепкий организм в этот момент приоткрывает двери для любой хвори, которая случайно пролетит мимо. А если расслабление сочетается с депрессией, ощущением пустоты, опасность для здоровья возрастает…
– Никто не должен знать? – переспросил летчик. – Теперь понятно, почему в коридоре было пусто.
– Не знаю как для вас, а для меня самое худшее – милостыня от ФСБ, – глядя в потолок, проговорил Ильяс. – Я готов был к тому, что всех нас рано или поздно используют по второму кругу. Но не хочу принимать подачки от этой конторы. Чистая палата, свежее белье, даже унитаз сверкает. И еще вот это.
Двумя пальцами он брезгливо оттянул от груди клетчатую рубашку.
Стандартные пижамы их надеть не заставили, но прежнюю одежду пришлось снять во имя поддержания больничной чистоты. Выдали другую, из магазина – нейтральную, не слишком яркую.
Одежду, в которой легко затеряться в толпе.
– Чего же принимал? – вяло удивился Воскобойников. – Насильно бы не заставили.
– Глебу не хочу портить дело. Когда-то для меня гордость была на первом месте. Только зачем с осанкой всадника прыгать верхом на деревянной палочке? Если под тобой конь, тогда и выпячивай грудь. Лично мне терять нечего, я мог бы сейчас послать ФСБ подальше. Но пусть сначала Глеб все доведет до конца.
– Я оценил, Ильяс, – лежа на спине кивнул Сиверов. – Тебе трудней всего было переступить.
– Я на спасибо не напрашиваюсь. Не стал бы вообще заикаться, просто разговор зашел.
Воскобойников тяжело вздохнул и присел на кровати.
– Хочу показать. Проносил с собой столько времени. Несколько раз хотел уже вытащить, но что-то мешало, не до того было. Он выложил на тумбочку цветную фотографию, глубоко вздохнул, будто набираясь храбрости. Потом взял ее в руки и встал посреди палаты, держа перед собой. На снимке зеленела трава, сидели обнявшись взрослая женщина и девочка – обе с букетами полевых цветов. Летчик не стал объяснять, кто это такие, и без того было ясно.
– Взял бы на память общую, чтоб все втроем поместились, – заметил после паузы Ильяс.
– Не надо, на свою физиономию мне совершенно не хочется смотреть.
Майор вернул фотографию в жесткую обложку от блокнота и спрятал в карман.
– Что еще хочу сказать… Моя семья… Мы обязательно будем вместе. Вот еще почему я не показывал столько времени. Я хотел не просто показать, хотел произнести эти слова. Но не мог, язык не поворачивался. А сейчас смог, сейчас верю.
Он лег к себе на койку и снова устремил взгляд в потолок.
– Я ведь хотел с собой покончить. Был такой момент. Я не знал точно, сколько тогда людей погибло в доме от ракеты. Каждую ночь снился ребенок без лица, непонятно мальчик или девочка. Потом снился суд. Я стою с повязкой на глазах, ничего не слышу, только шорохи и скрипы. Не могу понять, сколько народу вокруг. То ли я в огромном зале, то ли в подвале. Наяву, конечно, сразу почувствуешь, а во сне непонятно. Стою и пытаюсь оправдаться. Ссылаюсь на приказ, на погрешность системы наведения и чувствую, что вру. Хотя на самом деле так и было.
"Всякое случалось на той войне, – думал Сиверов. – С бандитами воевало не небесное воинство под командой архангелов Михаила и Гавриила.
Воевали разные люди, и судьба иногда играла пошулерски. Многие до сих пор волокут за собой груз вины, не хотят прятаться за чужой спиной.
А бандит в отличие от солдата творит зло сознательно, да еще с садистским наслаждением снимает все на видео".
– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, – глухо произнес Николаич. – Не хочу быть умнее других, молчать и слушать. Никакой я на самом деле не контрактник и не вытаскивал меня никто из горящего «винта».
– То есть как? – обернулся Сиверов. – Мне в ФСБ на тебя документы показывали. Жиденькая, правда, папочка, всего два листа. Но все подтверждается.
– Фуфло там, в папочке. Кто помнит Казимирова, из олигархов первого призыва? Я у него с девяносто второго года в службе безопасности работал. Всякое случалось: угрожали, шантажировали.
Приводили угрозы в исполнение…
Никто в команде еще не слышал от этого человека такой длинной речи. До сих пор он был единственным, кто хранил полное молчание о своем прошлом. В отличие от Воскобойникова он оставался и теперь спокойным, говорил размеренно, без всякого выражения. Будто человеческую речь когда-то давно записали на старый магнитофон, начисто обрезавший «верхи» и «низы».
И звучала запись.
– Я был на хорошем счету. Потому и поручили разобраться с большим человеком. На тот момент он чуть было не перехватил у Казика весь алюминий. Мне сказали, он будет один. Но если окажется вдруг лишний свидетель, надо убрать.
Было утро. Он лежал в постели с молодой девчонкой. Завтракали с подноса и смотрели телевизор.
Ему я вышиб мозги, а в нее не смог стрелять.
Странная у него была башка, там кровь будто кипела под давлением. Как шарахнуло из дырки фонтаном – стенку забрызгало, постельное белье, лицо девчонке. Она визжать стала, и я ушел.
На следующий день дала показания и в точности описала все мои приметы. Казимиров, само собой, сделал меня козлом отпущения. Решил, что на меня обязательно выйдут и я могу всех сдать. Я чудом успел уйти живым. И началась игра в кошки-мышки… Не хотел делать операцию. Но дважды они меня чуть не достали, последний раз в гараже.
Там бензина до хрена было, я запалил огонек и выскочил. Эти заживо спеклись, я тоже обгорел, особенно лицо. Пришлось натягивать кожу с задницы на то, что вместо лица осталось. Заодно купил себе подходящую биографию. Дальше Кормильцев подвернулся. Я рассудил здраво: прятаться надо среди себе подобных, овце среди овец, змее среди змей. Вот и решил приклеиться к команде. Правда, чечены теперь считают меня худшим из всех – другие не пытались изменить внешность, а я пытался. Не знаю, какую вину они мне приписали, и знать не хочу. Когда с двух сторон тебя хотят ухватить, мозги уже не так кипят.
Две заразы на одном человеке не уживутся.
От двух болезней дважды не помрешь, даже если они смертельные. Наоборот, наш человек клин клином
