вот-вот спадет, но грязевая река никак не иссякала, и он понял, что скопившейся где-то дождевой водой дело не ограничилось: похоже, монолитная каменная чаша горного озера по какой-то причине дала трещину, и теперь ее содержимое беспрепятственно вытекало наружу.
Он машинально полез в нагрудный карман. Сигареты оказались на месте — вернее, то, что от них осталось. В пачке плавала какая-то неопределенная каша из разбухшего табака и раскисшей бумаги, и в этой каше болтались невредимые упругие цилиндрики фильтров. Только теперь до Глеба дошло, что первая волна селя захлестнула его и Ирину по самые плечи. То, что они остались в живых, можно было считать чудом Господа Бога.
— Что делать? — спросила Ирина.
Из-за того, что ей приходилось перекрикивать шум потока, вопрос прозвучал излишне агрессивно, как будто женщина намеревалась затеять ссору, обвиняя своего спутника в нежданно свалившейся на них беде. Глеб знал, что это не так, но отделаться от смутного ощущения вины ему все равно было трудно, Он с отвращением отбросил раздавленную пачку и пожал плечами. Ирина повторила свой вопрос, и Слепой сообразил, что она не разглядела его жеста.
— Ждать до утра, — ответил он и обнял Ирину за плечи. — Больше ничего не остается. Лазить в темноте по горам — нездоровое занятие.
Они тесно прижались друг к другу, чтобы сохранить хоть капельку тепла, и уселись на мокрый камень в двух шагах от ревущего, плюющегося жидкой грязью потока. Сверху продолжал монотонно сеяться холодный дождь, и, чтобы отделаться от назойливой мысли о наступившем всемирном потопе, Глеб стал думать о своем последнем разговоре с генералом Потапчуком — разговоре, который касался участившихся, как перед концом света, стихийных бедствий.
Перепрыгивая с камня на камень, Удодыч спустился к запруде. Камни были скользкие от дождевой воды и все время норовили вывернуться из-под ног. Низко надвинутый капюшон штормовки сильно сужал поле зрения и, как это всегда бывает с капюшонами, оставался в прежнем положении, когда Удодыч поворачивал голову. Здесь ограниченная видимость грозила, как минимум, переломом обеих ног, и капюшон пришлось откинуть.
Дождь радостно забарабанил по коротко стриженной макушке Удодыча и холодными струйками пополз за воротник. От соприкосновения с разгоряченной кожей струйки приобретали температуру тела и ощущались уже не как затекшая за воротник вода, а как некие мелкие живые существа — например, насекомые, — неторопливо и нахально ползавшие по спине и вызывавшие острое желание почесаться.
По дороге Удодыч немного подвигал лицом, выбирая наиболее приличествующее случаю выражение — подозрительность, хмурая деловитость, официальная строгость, кретиническая приветливость типа «здорово, братан!», — но так и не смог остановиться на чем-то конкретном. Он не знал, кем был человек, с остервенением ковырявший ломом сооруженный им завал, и как с ним разговаривать. В конце концов, Удодыч пришел к единственно правильному, наиболее приемлемому в сложившейся ситуации решению: не вступать в разговоры вообще. Поблизости на многие километры не было ни одного зрителя, ради которого стоило бы разыгрывать спектакль, так что стараться, разводя никому не нужную дипломатию, пожалуй, и впрямь не было смысла. Поэтому бывший прапорщик ФСБ перестал насиловать лицевую мускулатуру, вынул из кобуры пистолет, передернул затвор и спрятал руку с пистолетом в сырой карман штормовки.
Конечно, будь у него винтовка, сейчас ему не пришлось бы мокнуть под дождем и козлом прыгать по скользким камням. Да что винтовка! Даже имея при себе какой-нибудь пожилой «вальтер», Удодыч попытался бы покончить с делом, не выходя из укрытия. Но он имел то, что имел: около пятидесяти метров расстояния, табельный ПМ, из которого было сложно попасть в сарай уже с двадцати пяти метров, и незнакомого кавказца, который изо всех сил старался свести на нет плоды его усилий.
Потом ему пришло в голову, что кавказец мог прийти сюда не один. Возможно, где-то поблизости околачивались его приятели, и тогда то, что намеревался сделать Удодыч, могло выйти ему боком. Бывший прапорщик закусил губу и мысленно проклял все на свете, В последнее время ему хронически не везло: сначала не в меру бдительный лесник, теперь этот тип с ломом… Судьба словно нарочно воздвигала на пути Удодыча все новые препятствия, постоянно заставляя его ходить по краю пропасти: один неверный шаг, и все пропало. Спускаясь по скользким камням к запруде, Удодыч подумал, что удивляться тут нечему: в последнее время его шеф совершенно махнул рукой на осторожность — видно, окончательно уверовал в собственную безнаказанность. Становому всегда удавалось вывернуться из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Высокий авторитет МЧС, созданный прессой и телевидением буквально из ничего, немало тому способствовал: даже в случаях, когда все выглядело очевидным, никому даже в голову не приходило заподозрить славных парней из спасательной службы. Да их, по большому счету, и не в чем было подозревать: они действительно честно выполняли свою нелегкую работу, рискуя при этом собственными жизнями и творя чудеса. Они всегда оказывались рядом, когда в них возникала нужда — шли в огонь, прыгали в ледяную воду, лезли в горы, разбирали завалы, на руках выносили потерпевших.
Да, они всегда оказывались поблизости, готовые прийти на помощь, и в этом была немалая заслуга Максима Юрьевича Станового. Он обладал настолько незаурядными способностями, что этого не могли не заметить даже засевшие в министерских кабинетах чинуши. Молодая, быстро растущая структура МЧС остро нуждалась в решительных, инициативных, талантливых людях, как Становой, и Максим Юрьевич очень быстро добился своего — стал командиром отдельного мобильного отряда, укомплектованного отборными специалистами и любой необходимой техникой — от кислородных масок до вертолетов. Подразделение Станового было универсальным; это была группа быстрого развертывания, готовая в любой момент вылететь на место происшествия и сразу же приступить к работе, не дожидаясь прибытия подкреплений. На счету этого подразделения было множество спасательных операций, о которых потом долго трубили газетчики. О Становом и его отряде ходили легенды, и существовало немало мест, где имя Максима Юрьевича чтили едва ли не наравне с именем господа бога. Перелистав подшивки множества региональных газетенок, можно было найти в них десятки фотографий Станового: Максим Юрьевич с извлеченной из-под обломков рухнувшего дома девочкой на руках, Максим Юрьевич, помогающий какой-то измученной женщине с забинтованной головой забраться в машину «скорой помощи», Максим Юрьевич, руководящий раздачей теплых вещей жертвам наводнения, Максим Юрьевич на носу спасательного катера, Максим Юрьевич на подножке полевой кухни, в дверях вертолета, за рулем забрызганного грязью белого «лендровера»… Максим Юрьевич мало-помалу становился лицом спасательной службы, и его личный водитель по прозвищу Удодыч не видел в этом ничего предосудительного: у Станового было открытое, мужественное, в меру красивое лицо, в самый раз для телеэкрана.
Он действительно спасал людей и ничего не требовал для себя лично. Но зато требовать для своего отряда, для своих людей Максим Юрьевич не стеснялся, и в его подразделении давно забыли, что это такое — недостаток финансирования. В министерстве его считали уникальным работником. Он вкалывал, как проклятый и не стремился осесть в собственном просторном кабинете. Последнее обстоятельство было особенно ценным в глазах начальства. Удодычу было доподлинно известно, что в течение последних полутора лет его шеф отклонил не менее десятка крайне заманчивых предложений, связанных с кабинетной работой в министерстве. Он оставался верен отряду, который создал собственными руками, и Удодыч, пожалуй, догадывался о причинах такой верности. Максим Юрьевич не торопился сделаться мелкой министерской сошкой, он ждал настоящего предложения, которое одним махом забросило бы его на самый верх служебной лестницы, где он мог бы по-настоящему развернуться. И дело, судя по всему, к тому и шло;
