побоялся: в руках у него был дробовик, а Шершнев, его любимый Учитель, стоял слишком близко. Теперь этот увалень, пыхтя и топая, бежал к крыльцу по засыпанной гравием дорожке, и было непонятно, зачем он это делает — жить, что ли, надоело?
Глеб вынул из кобуры пистолет с глушителем и, почти не целясь, спустил курок. Мелкий гравий брызнул в стороны из-под ног охранника, и тот замер как вкопанный на всем скаку.
— Бросай ружье и пошел вон, — коротко приказал Глеб. — Целее будешь.
— Ступай, брат, — поддержал его Шершнев. Голос у него заметно подрагивал: очевидно, лишенная какого бы то ни было драматизма смерть брата Валерия произвела на него большое впечатление. — Ступай домой. Встретимся, как обычно, на собрании.
— Если будете живы, — добавил Глеб.
Охранник медленно, с большой неохотой положил ружье на дорожку, повернулся к ним спиной и побрел к калитке. Сделав несколько шагов, он обернулся.
— До свидания, Учитель.
— Будь здоров, — вместо Шершнева ответил Глеб. — Давай-давай, шагай, шевели фигурой. Учитель торопится.
Шершнев вошел в дом первым и включил свет на темной веранде. Здесь пахло сыростью, кухонным чадом и заметенной по углам грязью. В углу стояла древняя газовая плита, старинный кухонный ларь был заставлен грязной посудой. На лавке у двери громоздились какие-то ведра и кастрюли, в некоторых была вода. Помойное ведро под раковиной жестяного умывальника было полно до краев, в мутной жиже плавали разбухшие хлебные корки и огрызки яблок.
— Надеюсь, это не ваша дача, — сказал Глеб, оглядевшись.
— Не моя, — коротко ответил Шершнев и с усилием потянул на себя обитую прохудившейся клеенкой дверь.
Вслед за Шершневым Глеб вошел в дом и сразу увидел Мансурова. Математический гений, все еще одетый в мятый и грязный халат медсестры весь облепленный медицинским пластырем, сидел в старомодном кресле с деревянными подлокотниками. Волосы его были взъерошены, как и на фотографии, которую видел Глеб, очки отсутствовали. Левый глаз Мансурова близоруко щурился, пытаясь разглядеть вошедших, а правый заплыл страшным черно-фиолетовым кровоподтеком. Белый халат был весь в бурых пятнах засохшей крови, левое ухо математика распухло, цветом и фактурой напоминая петушиный гребень, и вообще было видно, что пребывание в гостях у Паштета не прошло для него даром. Руки Мансурова были надежно прибинтованы к подлокотникам кресла липкой лентой, а вокруг разбитого рта виднелось что-то вроде прямоугольной рамки из налипшей на клей грязи — по всей видимости, след все той же липкой ленты, игравшей роль кляпа.
Математика охранял какой-то костлявый тип с унылой физиономией, сидевший во втором кресле и державший на коленях мелкокалиберную винтовку с обшарпанной ложей. При виде этого оружия Глеб страдальчески закатил глаза.
Охранник вскочил, стукнув о пол прикладом винтовки. Шершнев жестом усадил его на место.
— Он что-нибудь сказал? — спросил он, кивая в сторону Мансурова.
— Молчит, — вскакивая, как прилежный ученик во время опроса, ответил охранник. — Или ругается. Фанатики вы, говорит, малограмотные, ничего я вам не скажу.
— Что же это вы? — мягко обратился к Мансурову Шершнев. — Зря придерживаетесь о нас такого дурного мнения. Тайна, в которую вам случайно удалось заглянуть, не должна принадлежать одному человеку...
Сиверов деликатно кашлянул в кулак, и Шершнев осекся, вспомнив, в каком положений находится.
— Будьте вы прокляты! — с огромной горечью воскликнул Шершнев, обращаясь к Глебу. — Я ждал этого момента всю жизнь!
— Да бросьте, — сказал Слепой, подходя к Мансурову. — Вы же сами не знаете, чего именно ждали, что искали! Откуда вы знаете, что его открытие действительно служит ключом к какому-то шифру? И потом, результат расшифровки вовсе не обязательно должен вам понравиться. Вдруг там написано что-нибудь не слишком для вас лестное, а? Иногда искать приятнее, чем находить. Правда, Алексей Иванович?
Мансуров вздрогнул, услышав свое имя, и еще сильнее прищурил левый глаз, пытаясь разглядеть лицо Слепого. Сиверов тоже смотрел на него, не зная, как поступить. Мансурова необходимо ликвидировать, это он знал, но... Перед ним сидел жалкий, насмерть перепуганный человек, да к тому же безоружный и связанный... И свидетели. Все эти братья, которые видели его в лицо и сумеют опознать, и этот дурак Шершнев... С ними-то что делать?
— Я не знаю, о чем вы говорите, — заявил наконец Мансуров. Он пытался говорить надменно, но голос у него предательски дрожал, да и рассеченные губы мешали, превращая слова в малопонятную звуковую кашу.
— Знаете, — возразил Глеб и вздохнул. — Более того, вы со мной полностью согласны, только не хотите в этом признаться. Между прочим, в этом виноваты ваши нынешние, гм... хозяева. Если бы вы до сих пор сидели в подвале у Паштета, то к этому моменту согласились бы с чем угодно, лишь бы вас больше не били. И первое, что вы согласились бы сделать, сидя в подвале у Паштета, это назвать своим тюремщикам Число Власти...
Мансуров опять вздрогнул.
— Откуда вам известно про Число Власти? — спросил он резким, почти повелительным тоном.
— От профессора Арнаутского. Помните его? Должны помнить. Он был вашим учителем, а вы — его любимым учеником. А потом вы его задушили и бросили в речку, полагая, что все, кроме вас, дураки и что его смерть сойдет за несчастный случай во время купания. — Он посмотрел на Шершнева. Шершнев рефлекторно облизывал пересохшие губы. — Обратите внимание, Эдуард Альбертович, — сказал ему Сиверов, — это очень поучительно. Сегодня вы — Учитель, а завтра — обыкновенный удавленник. Нехороший вы человек, Мансуров, — продолжал он, снова поворачиваясь к математику. — Учителя своего задушили, шефа, Андрея Васильевича Казакова, ободрали как липку...
В зрячем глазу Мансурова зажегся какой-то огонек, разбитое, вспухшее, облепленное пластырем лицо
