«Точно», — подумал Глеб. Но вслух произнес другое.
— Ты когда-нибудь пробовал охранять человека, который твердо решил покончить с собой? — сказал он. — Нет? Вот и не пробуй, потому что непременно облажаешься. Отберешь у него бритву — он выпрыгнет в окно. Отгонишь от окна, закроешь его ставнями или решеткой — твой клиент повесится на шнурках или утопится в ванне. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, он все равно отыщет способ — задохнется, уткнувшись лицом в подушку, порвет зубами вены, наглотается крысиной отравы… Как я могу вас защитить, если вы ни черта не хотите слушать? Я вам еще вчера говорил: уходить отсюда надо, пока живы. А вы мне что ответили? Хором ответили, единогласно… А теперь, когда спасать уже, считай, некого, вы мне говорите: спаси, мол, наши души!
Кажется, эта тирада ему удалась. Тянитолкай молчал, в темноте мерно разгорался и гас огонек его папиросы. Горобец по-прежнему полулежала, положив голову на плечо Глебу, но сонная тяжесть из ее тела исчезла, и Слепой понял, что она больше не спит, за мгновение до того, как Евгения Игоревна нарушила молчание.
— Это правда, — сказала она. — Если кто-то и виноват, так это я. Да и то… Вот вы говорите: бессмысленная затея, организованное коллективное самоубийство… Но ведь никто из вас не сомневается, что кто-то из… что это именно Андрей сошел с ума и совершает все эти зверства. А если это не так, говорите вы, то и он, и все его товарищи наверняка давно мертвы, убиты браконьерами, или контрабандистами, или… неважно кем. Но это ВЫ так говорите, потому что думать так вам удобнее и проще. Потому что тогда вся эта затея действительно лишена смысла и можно с чистой совестью поворачивать обратно. Но если хотя бы на одно мгновение допустить, что кто-то из них жив и нуждается в нашей помощи… Вы только представьте себе это! Больной или раненый, со сломанной ногой, лежит где-то в лесу, в землянке, в шалаше, умирает от голода и ждет, ждет… Надеется на нас, верит, что мы придем, видит, что снаружи весна, и радуется: они уже близко, уже идут, осталось потерпеть еще немного… Их было десять человек. Десять! Так почему же вы не можете допустить, что хоть один из них мог уцелеть и не превратиться при этом в маньяка? Вы говорите: три жизни за одну — это слишком много…
— Неправда, — неожиданно для Глеба сказал Тянитолкай. — Вот как раз этого мы не говорили. Кто воевал, такого не скажет. Короче, все ясно, Игоревна. Ты не переживай так и ничего плохого не думай. Мы все понимаем. То есть я-то понимаю… А ты как, композитор, — донимаешь, о чем разговор?
Глеб молча поднялся, взял топор и пошел рубить ветки для шалаша. Он все понимал — еще бы ему не понимать! Самому не раз приходилось лежать в грязи, чувствуя, как кровь вытекает из тела, словно из дырявой канистры, и гадать: найдут или не найдут? Должны найти, потому что десант своих не бросает… В общем, с мотивами, которые двигали Евгенией Игоревной, все было ясно. Да они, эти мотивы, с самого начала были ясны, только тогда все думали, что она идет искать мужа, а теперь оказывается, что ее упрямство продиктовано высоким гуманизмом.
У Сиверова язык чесался спросить, какого черта в таком случае они не отправились прямо к Каменному ручью на вертолете. Зачем, в самом деле, понадобился этот изнурительный и смертельно опасный переход? Изучение путей миграции уссурийского тигра… Не надо сказок, товарищи ученые! Если где-то в здешних местах и водятся тигры, то пути их миграции пролегают далеко в стороне от маршрута экспедиции. Очень, очень далеко! И ими, этими маршрутами, за все три недели никто из членов группы даже не поинтересовался: где, дескать, эти самые маршруты? Почему это их не видно? Указатели с номерами нельзя было поставить, что ли? Тигры, ау! Где вас носит? Тьфу!
…Перед тем как улечься спать в наскоро построенном, обильно протекающем шалаше, Глеб порылся в рюкзаке, на ощупь отыскал в нижнем правом углу маленький стеклянный цилиндрик и, отойдя в сторонку, вытряхнул на ладонь таблетку. Подумав, добавил к первой таблетке еще одну, бросил в рот, разжевал, морщась от разъедающей язык горечи, и проглотил. Тело сотряс бесшумный адреналиновый взрыв, сердце забилось быстрее, сна не осталось ни в одном глазу. Глеб очень редко прибегал к помощи этого средства, содержавшего в себе, помимо незаменимого кофеина, массу синтетических компонентов с труднопроизносимыми названиями. Обычно Слепой полагался на резервы собственного организма и старый добрый кофе, но теперь ситуация была особая и требовала экстраординарных мер. Глеб твердо решил для себя, что таинственных ночных исчезновений больше не будет, и единственное, о чем он теперь жалел, это что не принял препарат с самого начала пути. Впрочем, в самом начале ничего ведь и не происходило — шли себе спокойно, мерили ногами уссурийскую тайгу, и не было никаких причин к тому, чтобы не спать ночи напролет…
Убедившись в том, что препарат подействовал, Глеб вернулся к шалашу и, притворно зевая, пролез на свое место. Евгения Игоревна робко, как будто это не она возглавляла экспедицию, поинтересовалась у него, не собирается ли он организовать посменное дежурство.
— К черту, — широко, с подвыванием зевая, пробормотал Глеб, — Не вижу никакого смысла. Прошлой ночью уже надежурились… Часовые на посту, в городе весна… — Он снова зевнул, за ухом что-то отчетливо хрустнуло, и Глеб испугался: не перестараться бы. — Красть у нас нечего, а дежурный, всю ночь торчащий на фоне костра, — это такая мишень, что лучше не придумаешь. Хочешь, режь его, а хочешь, стреляй…
— Точно, — глухо прогудел из своего угла Тянитолкай. — Смотри-ка, прапорщик, а соображает…
Сделав это заявление, он немного повозился, шурша спальником, и через минуту уже заливисто храпел. Горобец долго ворочалась, вздыхала и, кажется, даже немного всплакнула, но через полчаса затихла и она. Глеб лежал на спине, глубоко и ровно дыша, и сквозь полуопущенные веки наблюдал, как снаружи постепенно слабеет оранжевое зарево костра. Горобец вдруг заворочалась во сне, тихонько всхлипнула, совсем как обиженный ребенок, повернулась на бок, выпростала из спальника руку и положила ее Глебу на грудь. Ее волосы щекотали Сиверову щеку, но он не стал отодвигаться, боясь разбудить усталую женщину. «Пусть спит, — с неожиданной теплотой подумал он. — В такой ситуации, как сейчас, спать лучше, чем бодрствовать. Может, что-нибудь хорошее приснится… И вообще, по слухам, сон — лучшее лекарство…»
Евгения Игоревна снова завозилась, прижалась к, нему плотнее и положила голову на плечо. «Женщины, — подумал Сиверов, одновременно обрадованный и огорченный тем обстоятельством, что его и Горобец разделяют два спальных мешка на гагачьем пуху. — Вот народ! Это у них всегда так: все понимает, со всем согласна, ни с чем не спорит и все одобряет, но при этом все равно продолжает гнуть свою линию. Даже во сне…»
Евгения Игоревна обняла его крепче и потерлась щекой о его грудь. Похоже, ей действительно снилось что-то очень приятное. Глеб представил, как они выглядят со стороны, и ему стало неловко, хотя ничего предосудительного он, кажется, не сделал — пока, по крайней мере. Фантазия у него разыгралась, подстегнутая лошадиной дозой кофеина, но работала она в каком-то странном направлении: Сиверов вдруг ясно представил себе, как под потолком шалаша внезапно вспыхивает яркий электрический свет, а в открытом треугольном проеме на,фоне ненастной ночной тьмы, как ангел мщения, возникает Ирина Быстрицкая. Возникает она, значит, и видит такую картину: ее муж лежит в объятиях посторонней женщины и, что характерно, не делает никаких попыток из этих объятий вырваться…
Глеб поймал себя на мысли, что не отказался бы увидеть Ирину даже при таких сомнительных
