белой рубашки. Под мышками тоже было горячо и мокро, и это не прибавляло Федору Филипповичу хорошего настроения.
Идти было совсем недалеко, квартала четыре. В общем-то, отпускать машину не имело смысла, генерал почти не сомневался, что водитель окажется на месте раньше его и потом не преминет высказаться по этому поводу. Но сидеть в душном салоне автомобиля, изнывая от нетерпения, было превыше его сил, потому он и решил немного пройтись пешком. Когда идешь, затрачиваешь хоть какие-то мускульные усилия, создается приятная иллюзия занятости: вроде бы делаешь что-то, двигаешь что-то вперед. Да так оно и есть на самом деле — ты действительно что-то двигаешь, даже если это «что-то» — твое собственное тело…
Офис Николая Степановича Корнеева располагался в старом шестиэтажном здании, которое, как понял Федор Филиппович, целиком сдавалось внаем различным фирмам и организациям. Следуя полученным по телефону указаниям, генерал вошел во двор, отыскал нужный подъезд и внимательно изучил укрепленную на стене рядом с дверью табличку с номерами офисов. Он набрал трехзначный номер на вмонтированной в железную дверь панели, нажал кнопку звонка и, подняв голову, поискал под бетонным козырьком навеса следящую камеру. Камеру он так и не нашел — надо полагать, она была хорошо замаскирована. «Чтобы не свистнули, — решил генерал. — Россия! Если ставишь видеокамеру, чтобы следить за порядком, рядом непременно нужно ставить омоновца с дубиной, чтобы следил за видеокамерой, а то ее непременно сопрут или просто сломают от избытка энергии…»
Его размышления были прерваны щелчком отпираемого замка. Где-то в недрах двери противно заныл электронный сигнал, и Потапчук поспешно потянул дверь на себя и вошел в прохладный вестибюль. Дверь закрылась за ним со сдержанным металлическим лязгом, замок снова щелкнул, и электронное нытье немедленно прекратилось. Федор Филиппович вытер лоб и шею мятым носовым платком и с интересом огляделся.
Смотреть оказалось не на что. Темноватый, без окон, освещенный лампами дневного света тесный холл не блистал архитектурными изысками и, судя по всему, имел чисто утилитарное назначение. Вдоль одной стены зачем-то стояли выстроенные в ряд стулья, а напротив виднелся обшарпанный письменный стол, за которым со скучающим видом томился долговязый субъект в полувоенной одежде темно-синего цвета с какими-то яркими нашивками на рукавах — секьюрити, тот самый омоновец с дубиной, приставленный охранять следящую видеокамеру и систему охранной сигнализации от поползновений вандалов. На столе перед ним возвышался монитор в пожелтевшем от старости светло-сером корпусе. Он был наполовину закрыт развернутой газетой, которую читал охранник. Генерал беспрепятственно миновал этого стража порядка, приблизился к дверям лифта и нажал кнопку вызова.
— Одну минуточку, — послышалось со стороны стола, где сидел охранник.
Мысленно морщась, — он очень не любил без особой необходимости козырять своим служебным удостоверением — Федор Филиппович обернулся и молча уставился на охранника.
— Простите, — сказал тот, — вы не подскажете мне фамилию композитора, начинается на «М»?
— Моцарт, — сказал Федор Филиппович и хотел было отвернуться, но не тут-то было.
— Моцарта я уже пробовал, — с сожалением сказал охранник, — не подходит. Слишком коротко. А тут, — он сунулся в газету, — раз, два, три… Десять букв.
— Мендельсон, — буркнул генерал.
— Мендель… Точно! Как же я сам-то не сообразил? Свадебный марш же! Пам, пам-парам-пам… Спасибо вам большое!
Федор Филиппович не ответил. За спиной у него со стуком разъехались отделанные полированным металлом двойные створки, он повернулся и вошел в ярко освещенный лифт с зеркалом во всю стену. Поднимаясь на пятый этаж, генерал мысленно проклинал охранника, который, сам того не подозревая, ткнул его пальцем прямо в больное место. В последнее время Федор Филиппович начал частенько ловить себя на том, что ему не хватает принудительных сеансов прослушивания классической музыки, которым он подвергался всякий раз, появляясь на конспиративной квартире Слепого. Музыку генерал считал более или менее организованным шумом, который, как и всякий шум, не мог, по его мнению, вызывать у нормального человека ничего, кроме раздражения. Но то было раньше, теперь же Федор Филиппович многое бы отдал за то, чтобы снова посидеть в знакомой квартире, послушать музыкальные записи и рассуждения Сиверова на отвлеченные, не имеющие никакого отношения к реальной жизни темы, казавшиеся ему раньше обыкновенным словоблудием.
Отыскав в длинном полутемном коридоре дверь с нужным ему номером, Федор Филиппович вошел и представился сидевшей за столиком секретаря сногсшибательной блондинке, одетой и причесанной в модном нынче деловом стиле. Блондинка сверкнула ослепительной дежурной улыбкой и очень милым голоском сообщила, что Николай Степанович ждет. Она даже вскочила из-за стола и распахнула перед Потапчуком дверь кабинета, заодно предоставив ему отличную возможность по достоинству оценить свою фигуру, которая была превыше всяческих похвал. Федор Филиппович даже слегка растерялся от такой предупредительности; впрочем, мелькнувшее в густо подведенных глазах блондинки боязливое любопытство яснее всяких слов поведало ему о причинах этой предупредительности: девчонка знала, с кем имеет дело, и вела себя соответственно. «Ах, Николай Степанович, Николай Степанович, — укоризненно подумал Потапчук, входя в кабинет. — Вот не знал, что ты такое трепло! Раньше за тобой такого не водилось. Надеюсь, вопрос о том, кто я такой, вы с этой девицей обсуждали не в постели…»
Корнеев встретил его у самых дверей, с радушной улыбкой пожал руку и усадил в глубокое, мягкое кресло рядом с низким стеклянным столиком. Затем он проверил, плотно ли закрыта дверь в приемную, и опустился в кресло напротив, продолжая широко, приветливо улыбаться. При этом он украдкой посмотрел на часы, и Федор Филиппович мог бы поклясться, что это было сделано не случайно: уважаемый Николай Степанович тактично намекал старинному приятелю на свою чрезвычайную занятость. «Переживешь, — подумал Потапчук. — Я, знаешь ли, тоже не развлекаться сюда явился».
Вслух он этого, разумеется, не сказал, а, напротив, встрепенулся в кресле, придал лицу озабоченное и даже слегка виноватое выражение и извиняющимся тоном произнес:
— Прости, я, кажется, отнимаю у тебя время…
— О чем ты говоришь! — подчеркнутым жестом одергивая рукав пиджака, чтобы тот полностью скрыл часы, воскликнул Корнеев. — Я, конечно, стараюсь отрабатывать свой оклад, и крутиться мне для этого приходится как белке в колесе, но я же понимаю, что твое время стоит дороже моего! Уж если ты решил наведаться ко мне в разгар рабочего дня…
Федор Филиппович осмотрелся, не скрывая любопытства. Офис у Корнеева был оборудован по последнему слову техники, но далеко не шикарный. В обстановке чувствовалась нарочитая сдержанность, местами граничившая с аскетичностью — с аскетичностью, да, но никак не с нищетой. Все сверкало чистотой, все было, что называется, с иголочки, но всякие там модные излишества отсутствовали.
