обыкновенным голосом, и толпа зрителей в мгновение ока рассеялась.
Через четверть часа дело было окончательно улажено. Экипаж полковника был заложен, багаж увязан; оседланная лошадь поручика стояла здесь же, перебирая тонкими длинными ногами. Лошадь была хороша; стоимость этого чистокровного животного, судя по всему, приближалась к стоимости заведения, хозяин коего по глупости вздумал было его присвоить. Кошелек поручика, с виду довольно увесистый, также отыскался: по утверждению хозяина, он просто завалился за тумбочку, что и послужило причиной того, что плешивый проходимец именовал «недоразумением».
— Недоразумение, как же, — бормотал полковник, все еще клокоча, как стоящий на краю горячей плиты чайник. — Вздернуть бы тебя за это недоразумение, да недосуг возиться — спешу. Однако, поручик, — обратился он к своему новому знакомому, — не кажется ли вам, что вы еще чересчур слабы, чтобы держаться в седле? Того и гляди, свалитесь где-нибудь в поле. В моем экипаже довольно места для двоих, чтобы с удобствами добраться хотя бы до Смоленска. Вам это будет полезнее, чем скачка под дождем, да и мне, старику, компания не помешает. Поверите ли, от самой Варшавы не имел приятного собеседника!
Поручик с благодарностью принял приглашение, и вскоре экипаж полковника Шелепова покинул постоялый двор. Лошадь поручика бежала следом, привязанная поводьями к багажному сундуку. В экипаже велась неторопливая дорожная беседа; правда, говорил, в основном, полковник, ибо спутник его оказался не только слаб после ранения, но еще и весьма неразговорчив. Впрочем, полковник нуждался не столько в собеседнике, сколько в слушателе, а слушателем поручик оказался отменным.
Коляска двигалась по раскисшей дороге с медлительностью, выводившей полковника из душевного равновесия, и он благодарил небеса за то, что они хотя бы в конце путешествия послали ему спутника, помогавшего скрасить самый мучительный этап пути. Поручик, к слову, тоже проявлял некоторые признаки нетерпения, и, когда впереди показалась переправа через Днепр, за которой на возвышении виднелись чудом уцелевшие стены и башни смоленского кремля, лицо его изобразило самую горячую радость.
В Смоленске они расстались. Стрелки часов уже давно перевалили за полдень, вернее сказать, дело шло к вечеру. Посему полковник не стал задерживаться в городе, а немедля велел кучеру гнать в Вязмитиново. Как только они распрощались с юным поручиком, дурные предчувствия, одолевавшие Петра Львовича на протяжении всего пути, принялись с новой силой терзать его душу. Чем ближе становилась конечная цель поездки, тем беспокойнее делался полковник. Ему, ветерану множества битв, мерещились ужасные картины, и сердце его сжималось от непонятной тоски.
Посему полковник Шелепов был несказанно обрадован, когда, уже в сумерках выйдя из экипажа перед парадным крыльцом вязмитиновской усадьбы, увидал наверху, у распахнутых дверей, тонкую фигуру княжны, снова напомнившую ему венчальную свечу. Радости Марии Андреевны не было границ. С радостным криком бросившись ему навстречу, княжна, вопреки приличиям, припала к увешанной колючими орденскими звездами груди полковника и бурно разрыдалась.
Петр Львович бережно обнял ее за плечи и вынул из кармана свой большой носовой платок. Он намеревался предложить платок княжне, но был так тронут встречей, что платок неожиданно понадобился ему самому. Так стояли они довольно долго, не в силах оторваться друг от друга. Полковник первым пришел в себя и только было собрался наконец расспросить княжну, как она прожила эти месяцы, как позади него раздался топот лошадиных копыт и кто-то с шумом соскочил с седла прямо на скаку.
Полковник быстро обернулся, крепче прижав к себе княжну. Нарисованные воображением по дороге сюда ужасы снова всколыхнулись в его душе от этого резкого, как звуки близкой ружейной перестрелки, грома конских подков по каменным плитам двора; в следующее мгновение седые брови полковника удивленно приподнялись.
— Вот так встреча, — ошарашенно сказал он. — Какими судьбами, поручик? Забыли что-то в моем экипаже?
Поручик не отвечал. Он молча стоял у крыльца и был даже бледнее, чем утром, когда Петр Львович впервые его увидел. Рука его беспорядочно шарила по горлу, пытаясь нащупать крючки воротника.
Княжна шевельнулась под рукой полковника, пытаясь отцепиться от его орденов и посмотреть, кто приехал. Спохватившись, Петр Львович отпустил ее и посторонился.
— Позволь, душа моя, — начал он, — представить тебе моего спутника, с коим я познакомился...
Он не договорил, потому что Мария Андреевна, увидев поручика, вдруг покачнулась и, не издав ни единого звука, упала как подкошенная.
Ночь выдалась темная, безлунная. С низкого неба непрерывно сеялся мелкий холодный дождь. Невидимые в темноте капли шуршали в раскидистых кронах старых деревьев; парк был наполнен таинственным шорохом и звучными шлепками более крупных капель, срывавшихся с не успевших облететь листьев. Обмотанные тряпками копыта лошади почти беззвучно ступали по мелким камешкам подъездной аллеи; модернизированная тем же нехитрым способом упряжь не бренчала, лишь изредка поскрипывало в такт колебаниям конского крупа мокрое кожаное седло.
По обыкновению распахнутые настежь ворота парка остались позади. В темноте не было слышно ни собачьего лая, ни колотушек сторожей — словом, ничего, что говорило бы о том, что усадьба хоть как-то охраняется. Человек, ехавший верхом по подъездной аллее вязмитиновского парка, не был удивлен или насторожен этим обстоятельством: он был здесь не впервые и знал, что княжна, при всем ее хваленом уме, совершенно пренебрегает даже самыми простыми мерами безопасности, как будто округа населена одними только ангелами в человеческом обличье. Что ж, одинокому всаднику это было только на руку; что же до княжны, то ночной гость полагал излишнюю самоуверенность одним из немногих грехов, за которые людям воздается еще при жизни.
Впрочем, он и сам не так давно был жестоко наказан за свою гордыню, и теперь, приближаясь к дому княжны Вязмитиновой, вел себя со всей возможной осторожностью. Девчонка и впрямь была хитра, так что кажущаяся безмятежность могла внезапно обернуться коварно подстроенной ловушкой.
Вскоре впереди забрезжил огонек, горевший в одном из окон второго этажа, а потом из-за деревьев выступили и фонари, освещавшие пространство перед парадным крыльцом. Тогда всадник остановил лошадь и спешился, стараясь делать это как можно тише.
Оранжевые отблески фонарей дрожали на мокрой листве и на покатых плечах мраморного Аполлона — того самого, который некогда привлек внимание княгини Аграфены Антоновны своим не совсем приличным увечьем. Уцелевшая рука античного бога была жеманно отставлена в сторону от туловища, и ее вытянутый палец указывал куда-то в темную гущу кустарника. Всадник обмотал поводья вокруг этой мраморной руки, огляделся по сторонам, проверяя, все ли тихо, и с шорохом углубился в мокрые кусты, обходя дом по периметру. Горевшее во втором этаже окно приковывало к себе его взгляд: несомненно, за этим окном скрывалась княжна, допоздна засидевшаяся над книгой очередного светила экономической науки или над списком последних виршей незнакомого ночному гостю Александра Пушкина.
Потом окно погасло, скрытое углом здания, и пришелец выбросил из головы посторонний вздор, целиком сосредоточившись на выполнении своей основной задачи: незамеченным пробраться в дом. Остановившись в кустах напротив заднего крыльца, он настороженно прислушался, но в тишине по-прежнему не раздавалось ни звука, если не считать шороха дождя и стука капель. Тогда ночной гость вынул из ножен на поясе длинный кинжал и одним стремительным броском пересек освещенное пространство заднего двора. Прижавшись к оштукатуренной стене, он замер в ожидании переполоха, но вокруг по-прежнему было тихо — так тихо, что ему почудилось, будто он слышит храп, доносившийся из флигеля, где ночевала прислуга.
Человек, выдававший себя за поручика Юсупова, коего никогда не существовало в природе, поднялся по кирпичным ступеням заднего крыльца, держа в одной руке тускло блестевший кинжал, а в другой — толстую черную трость с золотым набалдашником в виде оскаленной песьей головы. Под просторным мокрым плащом за поясом у него торчали еще два заряженных пистолета на тот случай, если поднимется тревога и придется отстреливаться от дворни, но для княжны самозваный поручик приготовил именно трость — как он и говорил княгине Зеленской, ему хотелось оставить на память княжне пулю из этого ствола, и ни из какого другого.
Просунув лезвие кинжала в щель между дверью и косяком, убийца нащупал железный язык щеколды, приподнял его кверху и осторожно надавил плечом. Дверь беззвучно распахнулась, из темного коридора в лицо пришельцу пахнуло теплом и запахами кухни.
— Обожаю деревню, — прошептал он, вступая в дом и притворяя за собою дверь. — Такая простота нравов!
