предательский удар решил дело: Огинский упал на одно колено, коснувшись земли рукой, в которой была зажата сабля.
Хрунов легко вскочил и взмахнул саблей. Вацлав успел подставить под удар свой клинок; удар был отбит, но ослабевшая рука не удержала саблю, и та, звеня, запрыгала по каменным плитам. Вацлав чудом увернулся от следующего удара и упал на землю, пытаясь достать свою саблю. Хрунов прыгнул следом; они перемещались так быстро и непредсказуемо, что полковник Шелепов, давно уже державший наготове пистолет, мог лишь сыпать бессильными проклятьями. Он взвел курок, прицелился и вновь бессильно опустил пистолет: противники были слишком близко друг от друга, а масляные фонари давали слишком мало света, чтобы он мог выстрелить, не рискуя попасть в Огинского. Откуда-то послышались топот и крики спешившей на выручку дворни, но было ясно, что людям княжны не успеть: переливавшийся оранжевыми бликами клинок Хрунова уже вознесся над головой Вацлава Огинского.
В то самое мгновение, когда сабля задержалась в высшей точке смертоносного взлета, рядом с полковником неожиданно громыхнул выстрел. Оранжевая вспышка на миг озарила закушенную губу Марии Андреевны и ее вытянутые вперед руки, подпрыгнувшие в момент выстрела. Оконный проем заволокло пороховым дымом, но полковник увидел, как сжимавшая саблю рука Хрунова дернулась и разжалась. Сабля выпала из простреленной ладони; Хрунов, шатаясь, отступил от распростертого на земле Огинского, сжимая левой рукой запястье правой. Взгляд его поднялся наверх, к окну библиотеки, где стояла княжна с дымящимся пистолетом в руке.
— Ведьма, — выдавил из себя Хрунов, а в следующее мгновение его окружили дворовые.
Перед тем как отправиться в свое поместье в Нижегородской губернии, пожалованное ему государем за сорок лет беспорочной службы, Петр Львович Шелепов заглянул к Вацлаву Огинскому, чтобы попрощаться. Поручик встретил его смущенной улыбкой и попытался встать, но полковник остановил его движением широкой ладони.
— Лежи, лежи, герой, — сказал он, — не то княжна нам с тобою задаст перцу. Ты, брат, как знаешь, а я с нею спорить отныне не рискну. Видал, как стреляет? Вязмитиновская кровь! Всем нос утерла — и висельнику этому, и кузену твоему покойному, и княгине Аграфене, и нам с тобой, павлинам в мундирах... Но княгиня!...
Он гулко расхохотался, припомнив, как, отправившись на рассвете к Черному озеру, застал там княгиню Аграфену Антоновну — мокрую, продрогшую и сходящую с ума от бессильной злобы. Впрочем, смех его сразу же оборвался: полковнику некстати вспомнилось, что, узнав о последних событиях, Аграфена Антоновна, кажется, и впрямь помешалась, и в этом уже не было ничего смешного. По слухам, княгиня теперь сидела взаперти у себя в Курносовке, время от времени пугая дочерей и дворню взрывами сатанинского хохота. Мария Андреевна ездила туда и вернулась в весьма расстроенных чувствах; о том, как встретили ее в Курносовке и о чем она беседовала с княжнами Елизаветой, Людмилой и Ольгой, Мария Андреевна так и не рассказала.
— Голова-то как? — спросил полковник у Огинского. — Про ногу не спрашиваю, мясо само нарастет, а вот голова — штука тонкая.
— Что голова? — рассеянно ответил Вацлав. Он выглядел еще бледновато, но начал идти на поправку. — Голова — пустое...
— Это у кого как, — хмыкнув, заметил полковник. — У кого пустое, а у кого и полное... Об этом-то, я, признаться, и хотел с тобою поговорить.
— Слушаю вас, господин полковник, — сказал Вацлав, повыше садясь на подушках.
Полковник, однако, не спешил говорить. Для начала он вынул из кармана свою легендарную трубку, при виде которой у поручика на мгновение изумленно распахнулись глаза, раскурил ее, окутавшись облаком сероватого душистого дыма, и только после этого с какой-то странной неловкостью сказал:
— Я, видишь ли, уезжаю. Вот, попрощаться заглянул, и вообще... Словом, я уезжаю, а ты остаешься... Э! К чертям собачьим эту дипломатию, сроду я в ней ничего не смыслил! Позволь, поручик, говорить с тобою прямо, как солдат с солдатом.
— О большем я не смел и мечтать! — воскликнул Вацлав.
— Вот-вот, — мрачно заметил полковник и заработал щеками, втягивая в себя дым и толстыми струями выпуская его через ноздри. — Про это вот я и толкую. Ты-то, я вижу, не чужд этого самого политеса... Ч- черт, вечно у меня, как рот открою, мысли во все стороны разбегаются! Куда как хорошо полком-то командовать! Ну, словом, поручик, политес там или не политес, а намерения твои в отношении княжны Марии Андреевны для меня секретом не являются, ибо написаны они у тебя прямо на твоем забинтованном лбу. Тихо, не перебивай старшего по званию! Гонор ваш польский мне известен. Ты ж мечтал, чтоб с тобою прямо говорили, а теперь хмуришься! Ну так вот, я уезжаю, а ты остаешься, а посему учти, высокородный пан: ежели ты голубку мою хоть словом, хоть жестом обидишь, не сносить тебе головы! Понял ли?
Вацлав через силу улыбнулся.
— Угрозы ваши излишни, милостивый государь, — сказал он. — Отдать жизнь за княжну Марию Андреевну я почитаю за величайшее счастье, о коем можно только мечтать.
— Слова красивые... — проворчал полковник сквозь дым. — Ты мне еще вирши почитай, поручик! Верю, брат, что говоришь ты искренне, однако жизнь отдать — это одно, а вот прожить ее достойно — дело иное. Поверь, обидеть тебя не хочу, ты мне сразу понравился — там еще, на постоялом дворе, где мы с тобой впервой свиделись. Потому и спрашиваю: не боязно тебе?
— Отказа княжны страшусь, — признался Огинский, — а чего еще страшиться — не знаю, сударь.
— Не того ты, брат, страшишься, — вздохнул полковник. — Отказа-то, верней всего, не будет. Вижу я, как у нее, голубки моей, глаза-то светятся, стоит только имя твое при ней упомянуть. Ну а того, что супруга твоя будет во сто крат тебя умнее, неужто не боишься?
— Ах, вот вы о чем... — Вацлав снова улыбнулся, на сей раз растерянно, явно не зная, что ответить. — Право, сударь, я в великом затруднении. Вопрос ваш прост, и ответ на него как будто должен быть простым, однако... Не знаю. Нет, сударь, не боюсь, и все-таки...
— То-то и оно, — сказал полковник и тяжело поднялся со скрипнувшего стула. — Я, брат, и сам невольно робею, когда с ней разговариваю. Все кажется, что она меня насквозь видит, а внутри у меня что? Так, мусор всякий, попойки офицерские, карты да сабли с пистолетами... А знаешь ли, что это? Гонор это мужской, и больше ничего. Даме-де рассуждать не положено, она-де украшением жизни служить должна, и более ничем. На том, поручик, и Хрунов с кузеном твоим поскользнулись. Смотри, чтоб и ты на ту же арбузную корку не наступил, не то худо тебе придется. Так расшибешься, что костей не соберешь.
— По правде сказать, — признался Огинский, — сердце княжны занимает меня гораздо больше, чем ее ум. Холод сердечный кажется мне помехой, могущей иметь значение в жизни; ум же помехою быть не может, коли сердце горячо.
— Вот! — радостно воскликнул полковник, с треском ударив кулаком о ладонь. — Вот оно, воспитание утонченное! Нашел-таки слова, кои мне никак не давались! Ну, раз так, я за тебя спокоен, поручик. Засим прощай. Пора мне, экипаж уж четверть часа, как у крыльца дожидается. Да смотри, не говори княжне, что я тут у тебя трубкой-то дымил!
Сердечно распрощавшись сначала с Огинским, а затем и с княжною, Петр Львович укатил. Мария Андреевна немного постояла на крыльце, глядя вслед скрывшемуся в глубине аллеи экипажу, а потом вернулась в дом. Она ожидала, что с отъездом полковника ее непременно охватит грусть и горечь расставания. Так оно и случилось, но грусть ее была светла, а горечь быстро растаяла. Княжна догадывалась, в чем тут дело, и догадка эта вызывала в ней непонятное смущение. Привыкнув за последнее время прямо глядеть в глаза всем своим тревогам и страхам, княжна решительно поднялась на второй этаж и постучалась в дверь, за которой лежал Вацлав Огинский.
Дождавшись ответа, она вошла. Дверь за нею закрылась; старик Архипыч, камердинер покойного князя Александра Николаевича, бывший единственным свидетелем этого события, повернулся и заковылял прочь по длинному коридору, по-стариковски кряхтя и шепча себе под нос слова, сказанные не так давно кучером Гаврилою: «Попалась пташка! Теперь-то уж точно попалась!»
Впрочем, даже он, знавший свою хозяйку с пеленок, не был полностью уверен в правдивости такого утверждения.
