Получив неостывший еще кусок железа, Гордубал отправляется. Кажется, Полана варит обед. Юрай прокрадывается по лестнице на чердак и укрепляет крюк на дверях изнутри. Вот. Теперь еще петельку...
По лесенке подымается Полана и, сдвинув брови, смотрит, что это мастерит Гордубал. Сейчас, верно, спросит. Нет, не спрашивает, только смотрит в упор.
- Готово, Полана, - бормочет Гордубал, - я приделал тут крюк, чтоб ты могла запираться.
IX
Глупо это выходит. Юра, Юрай? Ходишь по двору, глядишь по сторонам и не знаешь, за что приняться. Капусту разводить? Не мужская это работа. Кормить кур? Свиней? Это тоже бабье дело.
Дров ты уже напилил, наколол, забор починил, еще кое-что смастерил из досок, а теперь бездельничаешь, как старый Кирилл, что трясет бородой там, на дворе, у Михала Герпака. А соседки судачат - хорош хозяин, руки в карманы да зевает во весь рот.
Гляди, пожалуй, челюсть вывихнешь!
Внизу, в лугах, Манья. Ну и что?, 'Нельзя с конями разговаривать' - и все. Торчи себе там один, на что мне твоя степь. Ишь ты, батрак, явился бог весть откуда и учит еще: 'Вы бы то-то и то-то сделали, хозяин'. Не твое дело мне указывать. Однако ж, ежели что из дерева сработать надо, я сделаю...
Раньше лес рубили, а теперь, говорят, и на дерево спросу нет. Лес на корню гниет, а лесопилки стоят.
Господи, одно осталось - коров пасти! Не двух - люди бы засмеяли, - а дюжину. Погнать бы их на Воловий Горб, да топор захватить - от медведей, И никто не скажет - не разговаривай с коровами.
На скотину покрикивать надо.
Но Полана и слышать не хочет, - за корову, мол, мясник восемь сотенных даст, да и то из одолжения.
Ну, что мясник, мясник! Выхаживать скотину и для себя можно. Но коли не хочешь, ладно. А на лужки в равнине деньги тратить не стану!
Или запрячь коров в телегу - и в поле снопы возить. Шагаешь, шагаешь, рука на ярме - пошевеливайся, эй-эй! Торопиться некуда - идешь в ногу с коровами. Даже в Америке не научился Гордубал ходить иначе. Как нагрузишь телегу снопами, колеса придержишь за спицы и чувствуешь, будто весь воз в твоих руках. Тогда, слава богу, понятно, на что тебе руки даны. Вот это, Полана, мужская работа.
Ах, смилуйся, боже, какое безделье, зря пропадают руки! Да какие руки - крепкие, молодецкие, американские.
Тебе-то что, Полана, - у тебя все кипит, дела всегда хватает, тут - куры, там - свиньи, еще в кладовку поспеть надо. А мужчине срам стоять у забора!
Хоть бы сказал ты: 'Юрай, сделай то и это'. А ты носишься стрелой, словом с тобой перекинуться не успеешь. Я мог бы тебе про Америку рассказать.
Там, Полана, парню можно и подметать, и посуду мыть, и пол скрести, и ему не стыдно. Хорошо живется бабам в Америке. Ты вот хмуришься, чуть я возьму что-нибудь в руки, мол не годится это, люди смеяться будут. Ну что ж, пускай смеются, дураки. Пойду в конюшню - лошадей накормить, напоить дуется Штепан. Нельзя, видишь ли, с конями разговаривать. Он все знает! Ходит злющий, того и гляди сожрет меня глазищами. С хозяйкой словом не обмолвится, отвечает нехотя, знай глазами зыркает. Злится, лицо пожелтело от злости, сам себя точит... И Полана его боится, говорит: 'Сходи, Гафья, скажи Штепану, чтобы сделал то-то и то-то, спроси Штепана о том о сем'. Гафья не робеет.
'Дядя', - позовет, а он ее покачает на коленке. 'Вот так, Гафья, жеребенок скачет, так идет кобыла'.
И запоет. А увидит кого, сразу будто в рот воды наберет, и спрячется в конюшню.
Гордубал чешет затылок. Черт знает, почему меня боится Гафья. Одна играет, а как приду, - глазенки вытаращит и удрать норовит. Ну, беги, беги.
Эх, Гафья, я бы вырезал тебе игрушки, только прижмись к моему плечу и гляди, что выйдет. А сколько бы я порассказал тебе об Америке, дочка: негры там, и машин пропасть... Ну, да бог с тобой, Гафья, иди к своему Штепану. Не тронь ее, Полана; битьем никого не выучишь. Вот кабы и ты ко мне подсела, кабы мы вместе потолковали, пришла бы и Гафья послушать, оперлась бы локтем о мое колено. Уж я бы порассказал, - дитя и рот разинет. Ну, авось зимой у печки...
Внизу в деревне гогочут спугнутые гуси и грохочет телега - это возвращается Манья. Юрай махнул рукой и ушел за амбар. Не буду я тут стоять, нос к носу с ним. Всего-то охапку сена привез, а шуму - на всю деревню. За амбаром тихо, хорошо, тут человек как у Христа за пазухой. Эх, сад запустили!
Раньше тут груши и сливы росли, а теперь - ничего.
Того нет, чтобы вырубить старые деревья и осенью посадить саженцы. Ничего не осталось, одни бесплодные деревца. Бог с вами! Был тенистый садик, а теперь крапива растет да свиньи роются. Господи боже!
Не думай, Полана, я в Америке многое повидал. Глядел да приглядывался, - вот, мол, неплохо бы это завести и у нас. Хорошие у них есть вещички,: удобные, полезные, всякие такие приспособления.
А как овощи там разводят! Либо кроликов. Лучше кроликов, ведь у нас много ботвы от овощей. Все бы пошло на лад, все бы я устроил, только бы ты захотела, Полана, только взглянула бы одним глазком, - что, мол, такое Юрай мастерит.
Что это, Юрай? - Клетка для кроликов, - То-то Гафья порадуется! - И шубку ей сошьешь. Или, скажем, голубятня. А не хочешь ли пчелок, Полана? Я бы сделал ульи, настоящие, не колоды, а ульи со стеклышками сзади, чтобы был виден рой.
У нас в Джонстоне майнер был один, поляк, великий охотник до пчел; у него, знаешь, даже сетка была такая, что одевается на голову... Человек всему может научиться. Лишь бы ты захотела, Полана, лишь бы глянула. Спросила хотя бы: 'Как вот это делают в Америке?' Нет, не спросит! А когда не спрашивают - трудно говорить. Совестно что-нибудь делать только себе на радость; для себя - точно забава. А для другого плюнешь на руки и пошло.
Вот как оно бывает, Полана.
Слава богу, вон уж со звоном возвращаются коровы, вечер настал. Сейчас придут наши коровушки, надо их привязать, напоить, погладить. Гафья закричит: 'Штепан, папа вечерять!' Штепан громко хлебает, Полана молчит, Гафья шепчется с дядей Штепаном. Ну, что с ними поделаешь? Покойной ночи всем.
Гафья в избе, Полана на чердаке. Штепан в конюшне.
Еще разок обойти двор и забраться в хлев спать.
Руки под голову, и можно разговаривать вслух. Поговорить с самим собой о том, что бы еще затеять и как бы все могло быть. А коровы все понимают - повернут головы и глядят...
- Передай, Гафья, что я вернусь к вечеру.
Кусок хлеба с салом - и айда в горы! У Гордубала легко и немного грустно на душе, как у ребенка, который удрал от матери. Он глядит на деревню сверху. Что-то переменилось в ней? Но что же? Что?
Прежде тут было Гордубалово поле. Правда, было, да говорят, одни каменья. Однако ж Пьоса убрал рожь, есть у него тут и картошка и полоска льна.
Смотри, как сошлось старое Пьосово поле с Гордубаловым. А повыше, где рябины, - оттуда вся деревня видна как на ладони. Как не подивиться божьей премудрости: Кривой называется деревня, и верно - свернулась, словно корова лежит. Крыша за крышей, все одинаковые, будто стадо овец. А вот та белая усадьба - Поланина. 'Будто чужая здесь,- думает Юрай. - Крыша новая, красная, - так и спросил бы: кто это здесь поселился? Верно, из степи кто-нибудь, там у них дерева нет, привыкли крыть черепицей...'
Равнина. Отсюда видна и равнина. Синяя, ровная, как море, ну, равнина - и все тут. Потому они и ездят быстро, что скучна им дорога. Шагаешь, шагаешь и все словно на одном месте. Нет, не пошел бы я на равнину без дела. А здесь! Разве можно сравнить: на душе праздник; идешь куда глаза глядят- а вокруг знакомые все приметы. Вот сейчас до поворота через ручей, потом до той елки, через выгон, вверх, а оттуда прямо в лес. К полудню дойдешь до леса, - сплошной бук, стволы светло-серые, словно на них туман лег. Повсюду, как огоньки, цветут цикламены. А вон, погляди, какой славный гриб!
Лезет из сухих листьев, так и прет - белый, крепконогий. Знаешь что, гриб, оставайся ты тут целый, невредимый. Не нарву я даже кукушкиных слезок и колокольчиков, только букетик земляники наберу для Гафьи, там, на опушке, где она слаще всего.
