Вскоре я узнал, что имел в виду мой отец во время беседы с управляющим, показавшейся мне такой странной. Нас должны были отправить к нашему родственнику Евсевию, епископу Никомедийскому. Он согласился стать нашим опекуном. На следующий день после ареста отца Мардоний поспешил увезти нас с Галлом из Константинополя, взяв с собой лишь кое-что из нашей одежды. Мы промчались пятьдесят миль до Никомедии без отдыха, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить лошадей. Однажды нас остановили конные легионеры. Мардоний дрожащим голосом сказал им, что мы находимся под личным покровительством императора Констанция, и нас пропустили. Так мы ехали целый день и целую ночь.
Что это была за ночь! Галла мучила лихорадка, от которой он едва не умер. Истязаемый демонами лихорадки, он корчился в бреду на соломенном тюфяке, который ему постелили на дне повозки. Мардоний прикладывал ему ко лбу тряпку, смоченную уксусом, - запах уксуса, этот едкий запах, до сих пор напоминает мне о той страшной ночи. Один раз я коснулся лица Галла: оно было горячим, как влажная простыня, которую вывесили сушиться на солнце. Его золотые кудри потемнели от пота; он размахивал руками, выкрикивал что-то бессвязное и плакал.
Всю эту теплую ночь я просидел рядом с Мардонием на скамье, ни на минуту не сомкнув глаз. Нас мотало на ухабистых проселках; кругом было светло как днем - огромная желтая луна освещала нам путь, подобно морскому маяку.
За всю ночь я не произнес ни слова. И хотя от роду мне было всего шесть лет, я все время твердил про себя: 'Скоро ты умрешь, скоро ты умрешь' - и пытался себе представить, что это значит - быть мертвым. Думаю, именно в эту ночь я и стал философом: будучи ребенком, я плохо понимал, что происходит, и любопытство во мне пересиливало страх. Наверное, я даже испытывал нервное возбуждение от отчаянной гонки по незнакомым местам при свете золотистой луны, а рядом корчился Галл и умолял меня дать ему палку, чтобы отогнать демонов.
К нашему удивлению, нас оставили в живых. Последующие пять лет мы с Галлом жили у епископа Евсевия в Никомедии, а позднее в Константинополе. Евсевий был мрачным стариком, и, хотя он не любил детей, с нами он обращался хорошо. Более того, он запретил Констанцию к нам приближаться, и тот ему подчинился, так как Евсевий имел большой вес в галилейской иерархии. Через два года после того как он стал нашим опекуном, его возвели в сан епископа Константинопольского, и он фактически правил Восточной церковью до самой своей смерти.
Дети быстро привыкают к переменам. Сначала мы тосковали по отцу, потом забыли его. При нас постоянно находился Мардоний - воплощенная связь с Прошлым, а еще нас навещал мой дядя
Констанций, надо отдать ему должное, был гениальным стратегом гражданской войны. Он знал когда напасть, а главное - на кого, и поэтому всегда побеждал. Часто мне приходила в голову мысль: останься он в живых, меня постигла бы та же участь, что и остальных его соперников. Итак, в 350 году Констанций начал войну против обоих самозванцев сразу. Ветранион тут же сдался, и его пощадили - случай в нашей истории поистине небывалый! Магненций же, как известно, был наголову разбит 28 сентября 352 года в битве при Мурсе. Это был один из критических моментов в судьбе государства, и римская армия до сих пор не оправилась, потеряв пятьдесят четыре тысячи отборных солдат.
Нет нужды говорить, что я и в глаза не видел никого из этих императоров и самозванцев, не припомню также, чтобы мне довелось повидать своих двоюродных братьев Константа и Константина П. Да и Констанция я впервые увидел, когда мне было уже шестнадцать лет; об этой встрече я подробно расскажу чуть ниже.
Принцепсы строили заговоры и сражались, а я учился у Мардония. Он был строг, но преподавал увлекательно. Я его любил, а Галл ненавидел - впрочем, это чувство у Галла рано или поздно начинали вызывать все люди без исключения. Помнится, однажды, когда я хотел пойти посмотреть состязания колесниц, Мардоний сказал: 'Если хочешь развлечься, почитай Гомера. Никакие зрелища не смогут сравниться с его описаниями скачек, да и всего остального'. Меня этот запрет привел тогда в бешенство, но теперь я понимаю, что в нем таилась великая мудрость. Так и получилось, что благодаря Мардонию я попал в театр и цирк уже будучи взрослым, да и то, чтобы не обидеть других. Да, ханжой я был, ханжой и остался!
Моя память отчетливо запечатлела лишь один эпизод, связанный с епископом Евсевием. В тот день он самолично взялся обучать меня жизнеописанию Назарея. Уже много часов мы с ним сидели в боковом приделе Никомедийского храма; епископ меня все время допрашивал, а я изнывал от скуки. Евсевий почему-то любил объяснять как раз то, что и так понятно, оставляя в тени вопросы, вызывавшие у меня особый интерес. Речь у этого тучного, бледного старика была замедленной, и следить за ней не составляло никакого труда. Для разнообразия я стал рассматривать мозаику на сводчатом потолке, изображавшую четыре времени года. До сих пор перед моими глазами стоят великолепные картины, изображавшие птиц и рыб, переплетенные гирляндами из цветов и плюща, и немудрено - в этом приделе мы с Галлом три раза в день молились. Во время этих скучных молитв я мечтал о том, чтобы подняться в воздух и попасть в сверкающий позолотой мир павлинов, пальм и увитых виноградом беседок - мир, в котором слышится лишь журчание ручьев и пение птиц и уж конечно же нет никаких проповедей, никаких молитв! Когда несколько лет назад Никомедию разрушило землетрясение, я прежде всего спросил: уцелел ли храм? Мне ответили, что да, но крыша обвалилась. Итак, волшебный приют моего детства превратился ныне в кучу мусора.
По-видимому, я чересчур заметно глядел на потолок, так как епископ внезапно спросил меня:
- Какое из поучений Господа нашего самое важное?
Я, не раздумывая, ответил: 'Не убий' - и тут же привел все относящиеся к этой заповеди тексты из Нового Завета (я знал его почти целиком наизусть), а также все, что мог припомнить из Ветхого. Епископ не ожидал такого ответа, но все же одобрительно кивнул:
- Ты хорошо изучил Священное Писание. Но почему именно эта заповедь кажется тебе самой важной?
- Потому что, если бы ее соблюдали, мой отец был бы жив. Быстрота, с которой вырвались у меня эти слова, потрясла
меня самого.
Лицо епископа, и без того бледное, стало совсем землистым.
- Что это тебе пришло в голову?
- Но ведь это же правда! Император убил моего отца, и все это знают. Наверно, он и нас с Галлом убьет, только у него сейчас руки не доходят. - Если уж понесет, вовремя никак не остановиться.
- Наш император - святой человек, - строго проговорил Евсевий. - Весь мир восхищен его благочестием, непреклонностью в борьбе с еретиками, твердостью в истинной вере.
Тут я совсем потерял голову:
- Но если он такой добрый христианин, почему он тогда убил столько своих родных? Разве не сказано в Евангелии от Луки, а еще от Матфея…
- Глупый мальчишка! - Епископ был вне себя от ярости. - Кто тебя этому учит? Мардоний?
У меня хватило ума не подставлять своего учителя под удар:
- Нет, епископ. Но об этом все говорят прямо при нас - верно, думают, мы не понимаем. А главное - разве это не правда?
Епископ взял себя в руки.
- Запомни хорошенько, - твердо, с расстановкой выговорил он, - твой двоюродный брат император
