Слыша голоса стрелецких начальников, Сенька шагнул к ставне, потрогал ее. «Играючи вышибу, коли што…» Он снял с плеч мешок, вынул из него пистолеты, сунул за ремень рубахи под кафтан. Привесил под полой шестопер, подумал: «Батог оставил где лежал? Найдут, кину его, а не заскочат в мельницу– подымусь, возьму; батог – конец железной… гож…»
Толпа, густая, беспорядочная, ревущая, топталась на дорогу к Москве, за ней гнались конные стрельцы, рубили людей саблями.
Глядя в ставень по Коломенке, Сенька прошептал: «Дурак Кирилка! Никакому богатырю тут подступиться не можно… Жаль мужика, убьют!»
Вновь переходили плотину, осторожные голоса переговаривались:
– Сколь людей утопло в Москве-реке!
– Тыщи, ой, тыщи!
– В Москву кои прибегут – тех расправа ждет!
– Скоро в Москву… Ты пожди меня! Плотина гнилая, гляди! Едино, – как в Москве-реке утопнешь…
– Жду… Чего молыл? Скоро в Москву…
– Скоро туда поспевать – смерть! В полях укроемся… поголодаем луч… О, черт, – в сапог зачерпнул!…
– Бойси! Тут глы-ы-боко…
Когда стихло и смерклось, Сенька, захватив батог, вышел из мельницы. Его преследовала неотступно одна мысль – поискать на ближних улицах села Кирилку. «Лежит где – подберу… Знает, что на мельнице… должен сюда бежать, если цел», – думал гулящий, идя знакомой дорогой в гору к караульному дому. Сенька не опасался, он совсем забыл в шуме и заботах, что Бегичев объезжий, не малый чин Земского двора. Идя в отлогую гору, приостановился, взглянул: из калитки в малиновом распахнутом кафтане выходил Бегичев под руку с попом в синей рясе, с наперсным золоченым крестом на шее. Оба были горазд хмельны. Они завернули на улицу, Сенька шагнул за ними, держась в отдалении.
Поп и Бегичев говорили громко, были как глухие.
Бегичев почти кричал:
– Батько протопоп!
– Понимаю! Слушаю. Все одно и то же!… – Нет, радостью моей ты не радошен! Гуляю седни, пойми зачем?
– Неделанной день пал! Господа для – пошто не гулять?
– Не то… не так! Там, где стрелецкие головы, объезжему с ними не мешаться!
– Чиноначалие, сыне. Великое дело – чин!
– Чин! Они великое дело сделали – избыли скопище бунтовщиков! А я? Я, мене их чином, с малыми стрельцами сделал больше их! Убил бунтовщика самого большого… Чаю, всему бунту голову снес! И мне ба на первом месте быть, да поди того не станет!
Слова пьяных до Сеньки долетали ясно. «Ужели Таисия он убил?» – чуть не вскрикнул Сенька.
– Огруз ты, Иване! Господа для – прости! Кой раз доводишь то же одно…
– Нет, батько… Они бьют безоружных, а мы? Мы убили оружного – в тесном месте… под избой, а?!
– У Фимки? Таисий! – прошептал Сенька. Шагнул вперед. Ему хотелось спешно догнать пьяных. Он сдержался, остановился, стал ждать, вглядываясь в дорогу, на которой кое-где лежали убитые люди. Иные стонали тихо.
«Если пойдет назад?» Поп громко сказал:
– Вернись с миром, Иван! Пошумели, а ныне мало кто есть господа для, меня крест опасет…
– А ну, проси… спать! Завтре дело…
Бегичев повернулся, пошел обратно. Вытянув шею, он шел, как старый конь, спотыкался.
Сенька стоял с краю дороги. Бегичев, поравнявшись с ним, выпучил глаза, остановился, крикнул пьяно, пробуя голос наладить на грозный тон:
– Ты пошто здесь, нищеброд?!
– Тебя жду! – Сенька сунул батогом в ноги объезжему. Бегичев упал, захрипел:
– Э-эей! Ра-ат…
Он не кончил. Гулящий шагнул, опустив объезжему на голову конец батога. Бегичев с раздробленной головой замотался в пыли.
«Али мало черту?» – Сенька еще раз опустил батог на живот Бегичева. Из объезжего, как из бычьего пузыря, зашипело и забрызгало.
– Эх, Кирилка! Уходить мне. – Сенька повернул к мельнице, но в ней ночевать не решился.
– Уходить!
Переходя по плотине, гулящий подержал в воде замаранный кровью чернеющий конец батога.
– Таисий, Таисий!… Раньше надо было смести с дороги червей… Эх, ты!
Крики пытаемых за Медный бунт приостановлены, дьяки, подьячие, палачи и стрельцы ушли на обед…
