– Счастье мне, Семка! Видал, как купчина по двору ходил, место глядел?
– Видал… прятался от чужих глаз! Чего дивить? Такому, как ты, молодцу не до отказов.
– У них, Семка, своя спесь – не наша! – Сваха шепнула: «Загулял: берегись, опятит…»
– Со сговорной торопись – в пяту не пойдет!
– Верно! Скоромной день – послезавтра, сегодня вторник. Едем, ты и напишешь!
– Подбери видоков: дьячка церковного аль дьякона, я напишу… тогда крепко!
– Тебя одену в стрелецкое платье – будешь слыть стрельцом, подьячим с Ивановой.
– Ладно!
– Семка, о моем деле кончено! Завтра о твоем приступлю к стрелецкому голове Артамону: поручусь за тебя, и ты – стрелец!
– Эк, торопишься к царю за волосы приволочь!
– Сердце болит, когда прячут тебя… женюсь, с женой чужие на двор хлынут: у чужих злой глаз!
Братья пили хмельной мед вплоть до рассвета. Последними ковшами звенели долго. Петруха кричал, плеская мед:
– За мою поруку о тебе, за стрелецкой кафтан твой и саблю!
Часть третья
Глава I. В Москве
Боясь медлить, Петруха на масленице в четверток (четверг) послал к купцу Мешкову, Луке Семенычу сваху.
От купца вернувшись, сваха принесла задаток в узле. Развернули плат, а в нем шарф. Шарф был тонкой шелковой ткани с золотными узорами, на концах шарфа – кисти с жемчугом. Сваха сказала:
– Знак доброй, то невестин дар! Нынче же поезжай, Лазаревич, сговорную писать.
Петруха нарядился в малиновый бархатный кафтан, надел шапку новую с собольей оторочкой, звезда на шапке недавнего золочения сверкала ярко на синем бархате верхушки, унизанной по швам жемчугом.
Сенька подобрал себе, как отец Лазарь Палыч носил, белый суконный кафтан полтевского покроя с золотными поперечинами на груди. Шапку стрелецкую – околыш бобер стриженый. Ни пистолей, ни карабинов братья не взяли, пристегнули только к кушаку сабли. Ленты через плечо с рогами пороха тоже не надели.
Выходя в конюшню, Сенька сказал брату:
– Боюсь, Петра, что сговорную не смогу писать, – давно отвык от письма, а нынче пробовал, да рука тяжка!
– Не велико горе! Чай, у купца свои писцы и видоки запасены.
– Тогда, Петра, пошто мне с тобой ехать на сговор?
– Семка! Ты – дурак; един я, не меньше чести – лишний человек со мной да еще брат.
– А не боишься чужих, кои меня приметят?
– Плюю на все! Сабля при мне… побоятся рот открыть. Едем!
Кони были оседланы, братья поехали.
Дед купца Луки Семеныча Мешкова в Ямской слободе держал двор и ямщиков – для того и выстроил дом. Сын его Семен подновил дом, кинул ямщину, избывая большое тягло и повинности, стал купцом. Внук деда Мешкова, Лука Семеныч, жил теперь в дедовском доме вольным хозяином, так как старики, оба, в год черной смерти извелись.
На крыльце старого, широко раскинутого дома Лука Семеныч встретил жениха с братом ендовой хмельного меду. Ендову держал приказчик купеческий, а ковш кованый золоченый тускло поблескивал в руках самого хозяина.
– А ну, гости дорогие, за здравие великого государя! Петруха, сняв шапку, выпил, и Сенька также.
– Другой ковш, любезные мои, за государыню, царицу Марью Ильинишну, пейте!
– Пьем во здравие! – сказал Петруха.
Сенька молчал, но за братом выпил и второй ковш.
– Третий, штоб покатно шел, за Луку Семенова, хозяина, сына Мешкова!
– Пьем!
Пили за жену купца, за дочь-невесту Анну Лукинишну.
– Остачу допивать жалуйте в горницы!
Купец провел братьев в обширные сени и отворил дверь в такую же обширную повалушу.
В углу повалуши под образами – стол на двадцать человек, а потесниться – то и больше. На столе – ендовы, сткляницы водки, пива и браги с медами.
У стола, видимо в подпитии, подьячий с ремешком у лба, стянувшим корни седых длинных волос. Подьячий в затасканном киндячном кафтане. На кушаке кафтана – чернильница с пером гусиным и песочница медная плоская.
