– Полтевские стрельцы земские!
– А вон еще едут конные красные кафтаны!
– То Головленковские… стремянные!
– Честь ему, безъязыкому, сколь стрельцов, да еще стремянные!
– Проворовался опять! Должно, и новой дом хотел запалить?
– Тот, старой, то, може, не он… не доказано!
– Ну, кому тогда было жечь?
Сенька, не похожий на себя, во главе пяти конных стрельцов подъехал к дому Конона. Стрельцы остались ждать. Гулящий, держа письмо Одоевского за пазухой, вошел в настежь раскрытые двери избы. В избу порывами ветра завевало снег.
На татуре среди избы сидел Конон, опустив голову. Сидел он в одной рубахе ночной, толстого холста, в синих крашенинны-х портках. Руки бронника были скручены за спиной, он, несмотря на холод, вспотел, потому что силился, шевеля руками за спиной, развязать их. Сеньки не узнал, не разглядывал никого, занятый какой-то суровой думой.
Четверо стрельцов в белых кафтанах лазали кто где мог. Двое из них ругались:
– Рухлядь грязная, а в кузне и быть не можно!
– Я, как черт, оттеле вылез!
За столом, где еще недавно Сенька с Кононом обедали, сидел подьячий Земского двора. Уставясь в бумагу, почти водя по ней жидкой бороденкой, закусив седой ус, писал, не глядя ни на кого, иногда дул на озябшие пальцы рук, не глядя на избу, спрашивал:
– А еще что писать? Чего взяли?
– Тут, дьяче, малой жбан пива – так мы разопьем!
– Пейте, да не всё!
– Оставим тебе!
– Вот те спас, уторы останутся!
Сенька коротко подумал, с чего начать. Стрельцы его заметили. Один сказал:
– Стремянным бахвалам не место быть с нами!
– Тоже думают погреть руки! Ехали мимо, а конь привернул…
Сенька выдернул саблю, шагнул к Конону, разрезал веревку, стянувшую руки бронника. Конон удивленно вскинул глаза, признал Сеньку, замычал и улыбнулся, встал на ноги. На него вскинул глаза подьячий, писавший опись взятого, выпустив ус изо рта, закричал, как заблеял по-козлиному:
– Ты, куричий сын, чего шалишь?!
– Делаю то, что надо, а тебе, лычная борода, вот! Чти… Вынув из-за пазухи, Сенька разложил перед подьячим лист князя Одоевского. Подьячий взял лист, бегло оглядел его, неторопливо полез в карман киндячных штанов, достал завернутые в грязную замшу очки, надел на покрасневший от холода нос, прочел внимательно, заблеял, хмуря клочки бровей:
– Беру сие на Земский двор!
– Бери, да обыск останови!
Тем же голосом подьячий приказал:
– Стрельцы, обыск сорван… есть лист большого боярина – не шевелить, покуда што бронника Богданова.
– Завсегда так! Едва лишь рухлядишку перекинешь с места на место, ужо кричат: «Руки убери!»
Конон, шагая по избе, запер дверь, потом сыскал полушубок, накинул на широкие плечи; понял, что обыск остановлен, подошел к одному стрельцу, ловко выдернул из его ножен саблю, оглядел ее и так же ловко, с маху всунул обратно.
– Твоя, новая! – крикнул стрелец, не зная, что бронник не слышит.
Конон подошел к другому и также оглядел саблю, узнал в ней свою и все же сунул в ножны стрельцу. У третьего чуть приподнял и не вытаскивал из ножен. В это время вылез из-за бехтерцев, из угла четвертый стрелец. Конон подошел и к этому. Стрелец не хотел дать вынуть сабли. Сенька крикнул:
– Дай ему глядеть, что взял!
– А ты тут при чем, распорядчик?
– При том! За хищение раздевают и в окно шибают. Стрелец неохотно сам вынул из старых ножен саблю. Сабля была с золотыми разводами по лезвию и рукояти.
Конон вывернул из руки стрельца саблю, воткнул в стену. В углу повозился мало, нашел новую саблю, сунул стрельцу. Тот молча принял. По-хозяйски зорко бронник, похаживая, прибирал разбросанное в углу у дверей, нашел четыре старые сабли, кинутые стрельцами, поднял их, плюнул в железный хлам и выкинул сабли на улицу прямо в снег.
Стрельцы, выходя, подобрали сабли. Подьячий лицемерно крестился на образ в угол, где сидел, читал какую-то молитву, потом, кланяясь, втягивая ус в рот, пробормотал:
– Отписку беру! Дворянину и дьяку передам; с боярином князем сочтемся и, даст бог, еще сюда оборотим.
