кое ты видел…
– Так!
– Он же сваху в горницы не пустил, на сенях держал… глянул на мою роспись, сказал: «Двор белой, лошади да скот ништо стоят, и ежели тот боярский сын из стрельцов не подарит мне жемчугу мерой со свою стрелецкую шапку, дочь не отдам!»
Теперь Сенька, сняв шапку, тряхнул кудрями, заговорил:
– Братан, кабы не мое горе, что себя среди дня белого показать не могу, добыл бы тебе не одну шапку жемчугу… Нынче же, думно мне, гибнет от корыстных дьяков мой товарищ бронник Конон, и я чаю, взяли уж его в тюрьму и избу опечатали… наш жемчуг там скрыт!
– А ежели бы мне… – глаза у Петрухи загорелись лихим огнем, – подговорить своих стрельцов да ударить бы по земским с боем?
– Ну, тогда тебе, брат, не свадьба – та же дорога в гулящие идти!
– Это ты вправду…
– Нет, Петра, тут есть другое…
– Что же другое? Говори, Семка! Ходишь в гулящих – у гулящего голова должна за двоих знать.
Теперь Сенька оглянулся, не слушает ли кто близ, и тихо заговорил:
– Конон, Петра, спалил свой дом… с его домом вся Бронная сгорела, и хоша сыска не было, видоков тоже, но Демка Башмаков дьяк то дело за собой держит…
– Помню тот пожар – большой… Башмаков же по тайным делам ходок, но любит посулы… взять его посулами? Поминками…
– Конон упрям, посулов не дает…
– Мы дадим!
– Слушай до конца, не горячись.
– Чую, говори…
– Он бы давно, дьяк тот, Конона в тюрьму свел, да за бронника одно время встал большой боярин, его крестный, князь Одоевский Никита. Князь не велел дьяку теснить бронника, и дело закинули… Время прошло немалое. Конон посулов не дает, все земские знают, что у него и деньги и платье ценное есть…
Дело с пожогом меж себя подняли, мекают, что Одоевский и не узнает, как извели бронника. Может, они его подержат, спустят, а пока что дом разграбят и запустошат!…
Петруха вскочил на ноги, кинул под ноги стрелецкую шапку, пошел плясать.
– Ты чего бесишься? – спросил Сенька, когда Петруха, наплясавшись, упал на скамью.
– Семка! Бахмата того торгует у меня Одоевский Никита Иванович. Сей ночью на службу поеду на бахмате и предложу ему коня сходно… а тут уж и про бронника Конона доведу ему. Он, думаю я, даст броннику опасную от дьяков грамоту. Верно ли, что бронник – крестник его?
– Верно, Петра! А добудешь, тогда женишься на любимой, ежели купчина чего другого не потребует.
Сенька умаялся у Конона, боясь обыска; теперь без боязни в родной горнице спал крепко и долго. Зимний день хмурый, а время дошло почти до полудни. Ему хотелось поспать, но в горницу пахнуло холодом, хлопнула дверь, и брат Петруха в том же наряде, как вчера, только с саблей на кушаке, встал у кровати, крикнул:
– Семка, слушай, чту:
Сенька, сбросив одеяло, босой вскочил на ноги и тут же сел на кровать.
– Как же я пойду, Петра?
– Не пойдешь так, как ко мне шел! Вон там в углу висит стрелецкий кафтан, надень его… под кроватью лежат сапоги желтого хоза, не влезут ноги – подберем сапоги другие. В повалуше на спице стрелецкая шапка. Мушкет там же, в углу. Справишься – мои стрельцы на дворе ждут. Коня, сбрую, седло найдем в конюшне.
– Счастье твое, Конон, что я попал сюда! – громко сказал Сенька, напяливая на себя малиновый кафтан.
– Думаю, Семка, что счастье всем нам троим! – сказал Петруха, уходя из горницы.
В Бронной слободе переполох. Любопытные ремесленники, одетые в кошули, сермяги и свитки, вышли на улицу, пятная черными от курных изб подошвами валенок белый снег. Перебегая босыми ногами по снегу из избы в избу, ребятишки в драных полушубках, высовывая из воротников взлохмаченные без шапок головы, кричали:
– Конона вяжу-ут!
– Кто вяжет-то? Эй, вы, возгряки!
