– Тому, вновь верстанному, временно ослабь караул.
Сеньке на день стало легче. Потом пошло так же, – он едва успевал поспать, поесть и с Улькой свидеться. Она ему сказала:
– Дай посулы, Семен!
– Сходи к Конону, пущай из запасов Таисия вынет узорочья– продай, не уловись.
Через день Улька принесла денег. Сенька наедине дал Тюхе-Кату несколько серебряных рублей.
– Добро! – сказал пятисотный. – Седни и завтра отдохни. Ежели уладишь столовой, то будем сговорны.
Петруха под видом того, что свадебным чином не почтил голову, пригласил его в гости. Обильно угощая, рассказал о брате:
– Нешто тот большой твой брат?
– Родной брат!
– Ладно… сила он! Тебя и меня, гляди, в один мешок складет. Из таких надо силу вытащить… томить надо!
– Полно, полковник! Он – смирной.
В санях, под одеялами, Грибоедов приехал домой. На коня он влезть не мог, – на его коне сидел Петруха, провожал голову до дому; сдав коня, помогал слугам выносить пьяного. Голова бормотал, смутно узнавая Петруху:
– Брат? Черт! Ха-ха, ха-ха… не бу-ду…
Сеньке временно полегчало. В свободный день на Троицкой площади он отыскал подьячего, того что писал Петрухе сговорную. Вечером привел старика к себе. Улька зажгла им свечи и собрала ужин. Они выпили хмельного меду.
– Пошто, сынок, привел старца?
– Учиться письму хочу.
– Тогда повременим, а то пить я ладил, чтоб по бороде текло… хмельное подвинем – недобро замокнуть, аза в глаза не увидишь!
Улька очистила стол. Подьячий разложил бумагу, клеенную в столбцы, чернильницу с кушака на стол поставил, обмакнул перо; щупая пальцем конец пера, приказал:
– Зачинай из двора в ворота! Сенькина рука тяжело лежала на бумаге.
– Стой, сынок! Подложи свободную пять. Сенька плашмя подложил левую ладонь.
– Вот так! Ежели зачнет твоя десная гнести, а ты шуйцей ее приподними, наладится.
Улька, любопытствуя, зашла сзади.
– Учись и ты, Уляха!
– Буду и я, – на Сенькины слова ответила она.
– Ух, из двора в ворота! Одно за другое цепится, – с довольным видом, трогая у лба на седых волосах ремешок, бормотал подьячий.
Сенька знал, что Улька где-то научалась грамоте, а письму не учена.
Хмельной и сытый уходил подьячий. Сенька дал ему три алтына.
– Не обидно ли будет, сынок?
– За двоих учебу – недорого, – ответил Сенька и прибавил: – Знай: придешь, будешь сыт и денег получишь.
– И выпивку?
– И выпивку, само собой!
Такого сытого житья старик подьячий давно был лишен и ежедневно, как кончалась служба на площади, спешно шел в Стрелецкую, на двор боярского сына Лазарева. Если Сенька был в карауле, учеба не прекращалась, – училась Улька.
Старый подьячий не просто учил: он заставлял своих учеников и сговорные писать, и челобитные, а также крепостные акты.
Улька, окончив писанье, кормила учителя, поила хмельным и денег давала. Она слогу и письму научилась раньше Сеньки, но Сенька знал грамматику и наедине учил ее письменным правилам. Однажды спросил:
– Добро ли знать грамоту?
– Семенушко, великое добро, великое!
– А знаешь ли, грамоте меня обучил Таисий. Улька потупилась, заплакала, ушла от стола.
– Ты пошто так?
– Знаю, что не забыт мой великий грех.
– Вспомнил про себя… для тебя забыл, иначе не были бы вместе.
– Забудешь тот грех, заслужу его!
