– Много вины моей, батюшко воевода!… Перво-не углядел, как мои сторожа и стрельцы – весь караул – забражничали… Друга вина – не позвал городовых стрельцов сменить пьяных… казни, а милость твоя!
– Встань на ноги, говори толково. Богорадной поднялся, уронив шапку.
– Гришка тут, всему делу вор Гришка… вся его затея…
– За стрельцами кто глядел?
– Десятник, батюшко воевода!
– Где был десятник, когда стрельцы пили?
– Ушел… по делам, сказывал, ушел!
– Зови его ко мне!
– Убит, батюшко, десятник! В ту ночь убит – в тюрьме…
– Туда ему и дорога – не оставляй караул без глаза! Скажи, как по твоим догадкам, кто опоил караул?
– Мекаю я, батюшко воевода, не хто иной, как холопи… Схитили вино, спужались: «Чай, нас за то бить будут» – и ну поить иных сторожей перво, а вино оно, вишь, заманно: один хлебнул, другой спробовал – и пошло!
– Ты знаешь, кои холопи покрали вино?
– Как же, как же! – Сергунька да Ивашко, а на них глядючи, и иные…
– Иди, укажи стрельцам тех холопов привести.
– Сбежали они, батюшко воевода, украли коней и в ту ночь, как беде быть, и утекли… Мекаю я, они и отца нашего, воеводу, схитили… жесток был с ними, ковать их указал, в железах сидели, а кто слобонил – не ведаю!
– Ну-у, дела же у вас… – Воевода, поставив в угол трость, сел на скамью к столу на бумажники, где сиживал и его отец. – Стряпали и ложки спрятали! Кто убит, кто бежал… В погоню родителя искать ездили, за ворами ходили?
– Погоню, батюшко воевода, наладили, да тогда лишь, когда меня с караульной спустили, а я помещиков взбудил. да оны ругались, не поехали… Тогда городные стрельцы побродили леском, нихто не поймался… И где поймаешь – воры-то коней, да оружие, да платье помещичье забрали, уехали… Вон Матвевна едина ездила конно, а кого видела – спроси сам!
Воевода строго поглядел на Домку:
– Ты клюшница моего батюшки?
– Я, боярин! – Домка поклонилась.
– Та-а-а-к! – Воевода помолчал.
Домка подумала: «Моложе, а видом схож и такает, как прежний…»
– Бумаги родителя моего не разграблены?
– Ни, отец воевода! От разбойников спальну я топором отбила, а как схитили они благодетеля моего, ездила годя мало узнать, не привязан ли где, и ничего не нашла… Деньги обещала дать тому, хто скажет, где видел воеводу убитого ли, живого, и нихто не явился сказать…
– Неси бумаги те, что от родителя остались.
Домка сходила в спальну, принесла, поставила перед воеводой подголовник. Воевода пересмотрел бумаги, нашел Сенькино письмо, подумал: «Привез подьячего, да ему так не писать!» Спросил, показывая Домке бумагу:
– Кто отцу это писал?
– Тот вор Гришка писал ту бумагу. Я неграмотная, а видала, как он у моего благодетеля сидел вот ту скованной и писал…
– Тут и о тебе есть! Ты его рухледь бережешь и нынче так же?
Домка замялась, оглядываясь на богорадного. Боярин понял, сказал:
– Поди, старик, о чем не допросил, допрошу…
Богорадной торопливо пошел, забыв шапку. Воевода крикнул:
– Бери свой покров!
Крестясь и кланяясь воеводе старик, поймав на полу шапку, ушел.
– Храню, боярин, не одну рухледь… у благодетеля много паволоки[334] , парчи и узорочья… Еще, боярин, как и сказать не знаю, есть бумага, кою мне когда-то дал благодетель, а я забыла… неграмотна, честь не могу – пихнула за образ и нынче, как ты бумаги спросил, вспомнила…
– Неси ту бумагу! На грабеж ездил старик?
– Ездил он, боярин, и часто…
– А ты езжала? Домка побледнела, пошатнулась: не сказать – скажут иные, сказать – увезут в Москву…
– Молчишь? Значит, разбойна есть! Да-а… со стариком вы разбойники были…
