будешь порядню домовую вести… Помни это!
Боярин встал, пошел. Домка ему низко поклонилась, сказала тихо:
– Из дому твоего мне, боярин, уйтить придетца!
– Стало быть, и заступы моей тебе не надо, и казни не боишься? – остановился боярин, теребя бороду.
– Дослушай конец…
– Ну-у?
– Покойной, а дай бог и живу сыскаться, родитель твой послал меня на грабеж… Мы остоялись в выморочной избе, а холопи, кои в поезду были – нынче они бежали с тюремщиками, – осилили меня и изнасильничали… С того я брюхата стала…
– Говори, слышу…
– Нынче мало видно, а как будет гораздо, то куда я от людей глаза скрою?
Боярин засмеялся.
– Дура ты, Домна! Всяк боярин ай помещик простой радуется, когда; холоп в его дому плодится-ужели отпустить ребенка в чужой дом? Ребенка мы окрестим, честно все будет! Думал я иное – своевольство затеяла, благо духовную тебе чел!
Боярин провел рукой по животу Домки и вышел.
Домка осталась, прислушалась. Боярин ходил по двору, отдавал приказание стрельцам. Она слышала, как он говорил богорадному сторожу:
– Чего ты, глупой, двух стариков моришь, пусти их но городу, пусть побираются…
Домка подошла к столу, встала на колени, начала молиться, шептала:
– Дай ему, господи, Семену-рабу, здоровья… спаси его от ран и смерти, укрой его от болезни лютой…
Встала с колен, оглянулась, сказала про себя шепотом:
– Как встрелись первой раз на бою, почуяла сердцем: тот он, кого мне надо…
Теперь казалось Домке, что нечего бояться.
Новый воевода прожил пять дней, но успел взбудоражить всю округу. Сегодня он еще спал, а на дворе шумели, трещало крыльцо от многих ног. Сердитые голоса и окрики будили весь дом.
Домка стояла в передней горнице у дверей в спальню. Было давно светло на улице. В горнице из-за малых окон и слюдяных был полусумрак. Светился лампадками иконостас в углу, да на столе горели в медных широкодонных подсвечниках две сальные свечи.
– Чего наехали кричать?!
– У, разбойница! Не с тобой говорить – буди воеводу…
– Мне не будить, вам не кричать…
Помещики, кто сел на лавку, а кто расхаживал, попирая ковры тяжелыми сапогами, переговаривались:
– И куда гонит?
– Бессовестной был старик, веретенник и грабитель, а нам потакал!
– Родителя новому не ровнять!
Воевода вышел из спальни одетый, но без трости и шапки, перекрестясь на иконостас в угол, сел к столу на скамью, на бумажники:
– Что понудило дворян-державцев лезть ко мне?
– Куда гонишь?
– Не гоню, приказываю – на государеву службу в Москву!
– Воевода нам не указчик!
– Вам, добрые помещики, нарядчика[335], что ли, писать? Пришлют!
– Пущай нарядчика шлют!
– Слаще не будет! Малая заминка лишь, все едино ехать вам… кому на смотр, кому в жильцы – конно и оружно…
– Эво што говорит!
– Коней в твоем дому, на пиру батьки твоего, ваши разбойники холопи увели!
– Догола раздели сонных!
– Што кафтаны – портки и те стянули!
– Пьяных вас грабили?
– Не кроемся, было пито, не лгем!
– Не пейте до ума помрачения…