– Закуси, спасибо после!… Иди на крыльцо и там кликни: «Самарец! Гей, Федько…» – придет, кто надо, и даст, что надо. Прощай!
– Ладно! – Сенька вышел, и было ему весело.
– Ну, как батько?
– О батьке, Ермил, после, теперь отдох с дороги!
– Кирилку увел какой-то казак, Федором звать. Постой дам и угощу, – сказал, – а ты пойдешь ко мне… накормлю.
– Идем! Кой раз ты меня кормишь, когда же, Ермил, я тебя угощу?
– Стой мало! Молчи.
Сенька замолк и тоже прислушался. Разин кричал, голос его покрывал все шумы и голоса:
– Мы пришли не миловать врагов, а казнить! Клин молотом бей, погнулся – давай иной… Врагов карать надо тем, кто не гнется!…
– Любое дело! Тебя благодарю, Семен, что меня сюда направил. Идем гулять и спать…
В мазанке, теплой и чистой, Сенька жил с Ермилкой. Приходил Кирилка, и все они втроем обсуждали и клялись друг другу помогать и держаться вместе. Подвыпив крепко, Ермилка, потирая низ лица, будто желая смыть с него багровое родимое пятно, пригнув голову, говорил нутряным, каким-то особым басом:
– Три таких, как мы… нас двадцать людей не одолеют!
– Я за себя стою… – вешая над столом большую волосатую голову на длинной жилистой шее, всхлипывая и двуперстно крестясь, куда-то под стол говорил Кирилка.
– Перепил! Пошто плачешь?
– Плачу я, Ермил Исаич, тому, што брат наш Семен, богатырь и ликом леп, приглядист, а душа его сгибла… сгибла душа!
– Пошто так?
– В бога он не верит… и черта, сказывает, нет! И святых отцов, бывает, што поносит матерне! Табашник – вишь курит!… вишь…
– Моя душа, Кирилл, и моя о ней забота. Брось, давай еще выпьем!
– С тобой не пью… С Ермилом, да!
– Живем – пьем, помрем – из глаз ковыль-трава прорастет… Пьем – и друга не корим, а што курить? – я тоже курю, хоша не часто…
– Зелие! Табун-трава из скверного места изошла, та трава…
Через три дня Ермилка сказал Сеньке:
– Иди, Семен, к батьке – зовет! Сенька послушно пошел.
За столом, так же как первый раз, в большом углу Сенька увидал Разина в черном бархатном кафтане, под кафтаном на атамане чуга алого атласа.
Разин был трезв, и на столе не стояло никакой хмельной браги. В просторной избе, душной от жилых запахов, сидел за столом еще хозяин избы – чернобородый Федор Сукнин. Оба – Разин и Сукнин – были, как показалось Сеньке, озабочены чем-то. Сенька наслышался, что Разина везде называют батьком, видимо, так повелось на Дону звать атаманов и старшин.
Войдя в избу, Сенька снял шапку, взглянул на божницу над головой Разина, уставленную зажженными лампадками, но на образа не молился. Он поклонился Разину, потом отдал поклон хозяину избы.
– Садись к нашей беседе! – указал на скамью Разин. Сенька, кинув шапку на лавку, сел. – Расскажи свои дела, а пуще о том, как познал меня? – Помолчал и прибавил: – По твоим делам увидим, на что ты гож!
– Рассказ мой, батько Степан, не длинной будет…
– Назвал имя, прибавь и отечество, – Тимофеевич буду…
– Степан Тимофеевич, не длинной мой сказ, только вправду. – Не бахваль, я правду люблю!
– Тому, кто мне свой, бахвалить нечем… – Смышлен! А ну, как познал меня?
– Познал тебя, Степан Тимофеевич, я, когда сидел в железах у воеводы ярославского… Он мне указал писать его сыну Бутурлину, окольничему… Писавши, мы дошли до места, что-де «на Волге донские козаки[343] гуляют, и атаман у них Разин». Рука моя от радости по письму задрожала. Он же взял плетьтрехвостку и зачал меня бить, а я тогда цепи порвал…
Разин, стукнув по столу кулаком, сверкнул глазами:
– И воеводу ты убил?
– Нет, Степан Тимофеевич! Убить его время не подошло… Убить – общее дело уронить, а дело такое, чтоб увести всю тюрьму и расковать. Воеводин бой стерпел, выждал время – тюрьму расковал, а воеводу в мешок и сунули в Волгу…
– А, так это ты? Дай руку! – Разин крепко пожал Сеньке руку. – Те сидельцы ярославские пришли ко мне с есаулом моим теперешним Ермилом?
– С ним, Степан Тимофеевич, а послал их я… Пришли не все, иные на сторону убрели, пути не вынесли… В Костроме задержались мы, зелье да орудие, кое было, взяли. Ермил к тебе пошел, а я с моим есаулом Кирилкой у Саратова остоялись – лихого барского прикащика погоняли, мужичью обиду с него взяли, только из тех мужиков мало кто захотел пристать с Ермилом… Славу твою прочили, сколь могли…
