– Степан и не пьян! Был бы во хмелю, шапкой двинул, а вы бы ногами сучили на Яицкой стене!
– «Круг» наказал мне особо спросить тебя, – куда нынче поход налаживаешь?
– Скажи Корнею и иным державцам низовикам: «Разин не спрашивает вас, сколь вы ободрали в жалованье реестровых козаков[350] и много ли у старшины за хлеб московских людей робит?»
– Не входи во гнев, дай еще слово…
– Сказывай…
– Велено «кругом» отдать в полон емансугских татар, коих твои козаки на улусах[351] погромили…
– «Круг» знать того не мог! Это тебе указал воевода астраханской? Говори!
– Так, Степан!
– Сказал ты, и я отвечу! Татар кочевых не обидим, а емансугские доводчики воеводе и царю тоже – лазутчики! Их не отдам…
– Прощай! Больше сказать нечего…
Терентьев еще раз поклонился, на этот раз сняв шапку.
– Скажи низовикам, что Дон они царю продают и барышам рады. Придет время, будут слезы лить!
Посланцы спешно удалились.
– Добро, батько! – закричал «круг» и замахал шапками.
– Иной раз дай таких посланцев вешать!
– Дам, соколы! – улыбнулся Разин и пошутил: – Эти хоть и низовики, да земляки… не ровен час привитаться случится… Гой-да, за пир! Эй, Федор!
– Заходи в дом, батько! Все справлено, – ответил, стоя на крыльце, Сукнин.
Сенька стоял у крыльца. Разин взял его под руку.
– Ну, есаул, пируем нынче! А скоро пойдешь в ту сторону, куда эти черти поедут… – Он махнул рукой вслед ушедшим посланцам.
Разин, Сенька и Сукнин Федор были в избе, остальных людей атаман не указал пускать к столу.
На лавке у дверей лежала кожаная сума Сеньки, набитая в дорогу сухарями, порохом и рублеными кусочками свинца для заряда пистолетов. В ней же была малая киса с деньгами, белье и запасный небольшой турецкий пистолет особенно редкой работы. Разин подарил его Сеньке на память об их знакомстве.
– Бери, сокол! Помни наш уговор и меня не забывай. Сенька поклонился Разину в пояс, сказал:
– Завет твой, батько Степан Тимофеевич, будет жить во мне, пока моя голова на плечах сидит!
– Гой-да! А не выпить ли нам на его дорогу, а, Федор?
– Мочно, батько! Сенька мотнул кудрями.
– Вчера, Степан Тимофеевич, было пито и едено, сегодня – дорога… не пью больше…
Разин, сидя, обнял за шею Сеньку:
– Ну, так жди и гляди на нас-мы опохмелимся, а тебе указал я вожей дать.
Сукнин хлопнул в ладоши. Из прируба вышли две стройные девки, дочери Сукнина, внесли на большом деревянном подносе четыре братины с широкими горлами и узкими подставками: две золоченые серебряные братины были с выпуклыми брюшками в узорах, а две оловянные – гладкие, – на каждой из них было опрокинуто дном кверху по ковшичку.
– Вот, батько, опохмельицо! – сказал Сукнин.
Девки поклонились Разину поясно и церемонно, когда поставили перед ним поднос с хмельным. Сенька хотел встать, отойти от стола. Сукнин мигнул одной девке. Девка поняла отца. Еще раз поклонилась Разину, сказала приятным, но жеманным голосом:
– Батюшко, Степан Тимофеевич, меды мы сучили и с матушкой варили, а попробовать, сколь хороши, не попробовали – дозволь?
– Пробуй, красавица, и нам всем подноси!
Девка зачерпнула из братины ковшичек меду, слегка отведала, поклонилась отцу, сказала:
– Выручи, родимой, мед ладный, да не гоже девке пить до дна!
Разин взял у девки ковшичек.
– Прежде отца гостей надо потчевать, красавица! – Он выпил и, потянувшись, встал, поцеловал девку в щеку, зачерпнул сам такой же ковшичек, подал ей. – Теперь потчуй, кого загадаешь!
Девка взглянула на Сеньку, поклонилась ему, сказала:
– Батюшко не жених, не сват, а будет сватом – его первым попотчуем… Ты, гостюшко, в женихи гож, так уж не побрезгуй стряпней нашей… свой мед, домодельной… – и еще поклонилась.
Сенька встал, ответно поклонился девке, но слова не нашел, выпил ковшичек. Разин подал голос:
– Гей, ковши нам! Ковшичком пить – душу томить, а мы и через край налить умеем!