Обе девки еще раз поклонились Разину, отцу и Сеньке, ушли в прируб. Из прируба вышла сама хозяйка, красивая, рослая казачка, за ней шесть служанок несли подносы с тарелками, на тарелках жареное и вареное мясо, ендовы с водкой и медами.
Сенька подумал: «Сегодня не ход?»
– Куда лезешь, поганой?! – кричал казак на татарина, переступившего порог избы. Татарин отмахивался, бормотал:
– Киль ми! Киль ми! Китт[352]! Разин крикнул:
– Не троньте татарина! – Прибавил громко: – Бабай – кунак.[353]
– Салам алейкум, бачка! – сказал татарин, выйдя на середину избы.
– Алейкум саля! – ответил Разин, подняв ковш водки и жестом приглашая татарина. – Киряк?[354]
– Киряк ма[355]! – тряхнул головой татарин и пальцем показал на потолок, как на небо.[356]
Разин засмеялся:
– Дела нет мне – мулла[357] ты или муэдзин[358], или просто поклонник Мухамеда. А вот тебе мой есаул, – показал рукой на Сеньку, – на конях проведи его степью на Саратов… Деньги тебе даны – проведешь, верни на Яик, получишь калым![359]
– Якши, бачка! Якши.[360]
– Не пьешь и нашего не ешь – иди! Справляй коней в дорогу, товарыща подбери.
– Якши, бачка! Ярар[361] – има башкир… Татарин, юрко поклонясь, ушел.
Сенька от горести разлуки с атаманом стоя выпил ковш водки. Разин встал, обнял его.
– Не поминай лихом, сокол! Терпи ради нашего дела тяжелой путь… и прощай!
Сенька не промолвил слова, боясь показать слезы от жалости того, что любил, нашел и оставляет. Он взял шапку и рядом с ней прихватил свою суму; не надевая шапки и не оглядываясь, спешно вышел из избы.
Разин поглядел ему вслед:
– Ух, крепкой парень! Люблю таких…
– Да, батько Степан! Не много людей, в коих сила и разум вместях живут… – ответил Сукнин.
Пока готовили лодку перевезти Сеньку за Яик, сговаривались:
– Река бешеная! Выше уклона нельзя перевозить…
– Одноконешно нельзя! О камни разобьет.
– А ниже – отнесет далече, – вертуны объехать надо… Сенька, пока готовились казаки, зашел к Ермилке. Кирилка сидел за столом, пил водку и мрачно молчал. Ермилка сказал Сеньке:
– Дарил ты мне, брат Семен, шестопер – его храню! Перстень мой у тебя схитили и памяти моей нет, так вот – надень пансырь!
– Самому тебе гож. Меня спасаешь, а как бой – и ты с голой грудью?…
– Добуду новой – бери! Короткой, но он доброй, с медяным подзором.
Сенька послушно снял кафтан, натянул на плечи панцирь, сверху надел кафтан, запоясался кушаком. Суму вскинул на кафтан, а сверх всего – армяк распашной, От сумы казался горбатым. По горбу сумы Кирилка, встав из-за стола, ударил кулаком:
– Береги себя, горбач! Идешь не молясь, да мы о тебе помолимся…
Сенька молча обнял приятелей. На берегу его ждали перевозчики, но он оглянулся и удивился: татарин и башкир, как два чугунных конных истукана, чернели вправо от реки на холме.
– Пошто не едут за реку? – сказал Сенька.
– Да тебе куды, на Гурьев городок? – спросил перевозчик.
– Нет, на Саратов.
– Тогда иди к ним, не переезжай…
Сенька пошел от реки в гору. Когда подошел к конным спутникам, один ему показал оседланного коня, в балке стоял.
– Кон кароша! Татарин спросил:
– Знаишь татарски?
– Ни… – покачал головой Сенька.
– Яман[362]! Знаишь – кайда барасым?[363]
– Ни… – ответил Сенька.
– Яман!