Земский, всхлипывая, теребил мокрую бороду.
– Один убит, а ты хочешь умереть?
– Бесценные, родные, не убивайте!… Не я вел к вам, он.
– Ты власть! Не убить – пойдешь меня искать? Соберешь понятых?
– Святой иконой Одигитрии-матушки клянусь! Все скрою, где были!
– Скроешь – жив будешь… Скроешь ли, куда делся подьячий?
– Скрою, да нихто не видал, куда мы шли!
– Того мало! Обещай в эту избу, пока жив старик Наум, возить бесплатно дрова!
– Обещаю – привезут! Дрова – не вино… сполню, робятушки, выболи мои глаза! И вот на в: ем том икону святую дайте целовать…
Сенька снял старый образ Николы, дал поцеловать земскому. Тот, крестясь, поцеловал икону, встав с лавки, сказал:
– Вот, робятушки, меня слухайте – кляузного черта убили, так не ройте его в землю, суньте в Волгу – и молчок! С земли его собаки выволокут, а тут и Глебов воевода привяжется, пойдет сыск – беда! Этот подьячий глебовский истец – шепотник… Он и нас загонял в земской избе – ни дня, ни ночи покоя, особливо нынче разинцы…
– Исполним! Будет в Волге, – ответил Сенька и прибавил:– Помни, староста, ежели клятвы не сдержишь, то я примусь за тебя: соберу людей, их много, тогда мы тебя повесим на воротах твоей земской избы!
– Не думай… вы не скажете, а от меня и во сне не узнают!
– Дай, дед Наум, лучины пук, зажги – пущай идет на дорогу!
Старосте зажгли лучину, он принял дрожащими руками огонь и, забыв шапку в кармане, ушел.
– Живой ушел, а мертвого в сени до зари выкинули! – сказал старик-мирянин.
– Печь доской прихлопнул, Микола храни, а неладные гости помянуть старуху помешали!
– Водки еще довольно, святые и свечи в углу – так давай заново панафиду петь! – предложил монах.
– Вы, старые козлы, на хвосте приволокли земскую пакость! – проворчал Наум, заменяя догоревшие свечи.
– Шли-то они, мекали стариков к допросу волочь, да вишь оплошились молодшего… Они бы по-иному тогда!…
– Давайте пить и гулять! – сказал Сенька. – Думаю, теперь другие не забредут!
– Гуляем!
– А все же заметом двери закину! – сказал Наум и вышел в сени. Вернувшись, садясь к столу, прибавил: – Один волк в сенях лежит, и то добро!
– Легко бит – головы не нашли! – пошутил монах. Сенька налил водки. Когда выпили и закусили, старик-домрачей стал рассказывать:
– Сидел я, дитятки, у купца в лавке, купец и кричит: «Сыграй, игрец!» Я-таки домрушку свою пощипал и ответствую: «Голоден, руки не ходют!» Тут мне и вынесли пряженинки, поел, да заиграл, да петь зачал:
За эту песню на Москве меня хотели в Разбойной уволочь, да удалой паренек случился – не дал! А было то, старцы мои, в окаянной день, когда изрубали бояре сокола Степана Тимофеевича…
Старик еще выпил и, чтоб развеять грусть, стал щипать струны домры.
– А как его казнили, дедушко?
– Ух, страшно, сынок, казнили! Руки, ноги розняли, все посажали на колья, головушку удалую на пущий кол! Мы-таки в ночь подобрались к ней, головушку атамана сдернули с кола, насадили другую, а ту – вечно дорогую народу… я закопал с молитвой…
Сенька сидел, опустив голову, и оттого ли, что прошел далекую и страшную дорогу, заплакал…
– Будет еще панихида по атамане! – крикнул он и стукнул о стол кулаком. Свечи подпрыгнули, погасли. Наум в жаратке выдул огня, зажег свечи.
– Будет, дитятко! – сказал дед-домрачей. – И вот я иду на Дон-реку поклониться местам, кои дали такую удалую головушку… пойду, буду песни про атамана играть…
– А нынче нам сыграй! – приказал старик Наум.
– Пожду… отец-чернец ладит плясать.
– Выпьем за память о Степане Тимофеевиче! – предложил Сенька.
– Выпьем!
Выпив, старик начал перебирать струны все чаще и чаще, играя плясовую. Чернец скинул манатью. Тощий, на длинных ногах, в изорванной рясе, гнусаво припевая, заходил по избе:
– Худо идет! Выпить надо-о…
– Пей да уймись! – крикнул Наум. – Пущай споет дед-мирянин.
