– Кому доведешь? Ивашке Красуле ай Ивашке Чикмазу?
– Милославскому боярину, когда пришел в город, пошто не довела?
– Когда боярин Иван Богданович Астрахань растворил, то Кормушка стал в стрельцы. Пришла бы с челобитьем – ему, Кормушке, ништо, а мне от него бой смертной.
– Подвинься прочь, дай мужу место! Иди, Корнилка, скажи, где имал эту воровскую заговорную тетрадь?!
Корнилка подошел к столу. Лицо его подергивалось и было бледно, ноги после пытки дрожали. Он кинул взгляд на стол, где лежала кожаная тетрадь; ужас мелькнул в глазах, заговорил сбивчиво:
– Воевода, боярин-князь! Те письма, что сыскала Грунька, мне под Синбирским дал козак Гришка…
– Ты и под Синбирском с ворами был?
– Был, воевода-князь!
– Говори дальше.
– Гришка прочел мне одно воровское письмо, а я грамоте не умею, ни…
– Где нынче тот Гришка?…
– Убит ён под Синбирским.
– А может, жив, и ты его покрываешь?
– Убит ён, боярин, в Синбирском остроге, как воевода Борятинской острог громил. Я грамоте не умею и писем не чту, взял, вина моя, чаял, от них будет спасенье с заговоров.
– Покрышку искал своих лихих дел?
– Чаял, боярин!
– За Гришкину вину ответишь ты! По главе первой государева «Уложения» – будешь сожжен как колдун.
– Ой, боярин, противу бога из тетради тот Гришка мне не чел, ни…
– Во всех колдовских заговорах кроетца хула на бога, ибо господь поминаетца там рядом с диавольскими словесы! То и конец твой!
– Да пошто так? Грамоте не умею – не ведал я того.
– Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале – к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите.
Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал:
– Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли.
– Слышу, воевода-князь Яков!
– Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе.
– Велю тебя вдругоряд пытать!
– Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а!
– Терпи больше, плачь меньше – учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу!
Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят.
– Рубаху, князь Яков, сволочь ли?
– Рубаху, юбку ей оставьте – скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит.
Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач; не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал:
– Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь – все скажет!
Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача:
– Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит.
Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал:
– Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут – будешь убогая. Бей, бои чтем!
– Родные-е-е! О-о-ой! – И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал:
– Огадила, стерво!
– Скинь с себя, оплесни ей лицо, – указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал.
В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в
