– Смиренник мой… Не пьет, не ест, сыт любовью… Сказывай!
– И… и что злоключилось! Феклушка, мать боярыня, с глупа ума взяла в мыльне государевой со сковороды царицыной гриб… завсе для царицы, царевен тож грибы в мыльне жарят, а то и лук пекут, а боярыня у жаркова да по банному делу была Богдана Матвеича Хитрово[90] жена, сказывать тебе нече – злая да хитрая, допросила Феклушку, потом царице в уши довела, царица указала: «Взять-де ее на дыбу! На государское-де здоровье лихо готовила». А то позабыла, что Феклушка двадцать лет при ей живет… да еще: «Поганая-де холопка, посмела имать яство с государевой посуды!» И бабку мою Феклушку, мать боярыня, на дыбу подняли, у огня пекли – руки, ноги ей вывернули да опалили, волосье тож, а нынче сидит старуха за приставы и прихаживать к ей не велят… Попроси, матушка боярыня, святейшего, пущай заступит, пропадет сестрица за гриб поганой…
– Худое дело, Марфа! Из пуста государево дело сделали. Пуще гордость тут царская: «Смела-де поганить посуду». Я попрошу за бабку! Человека ниже себя родом за собаку чтут, и бояре оттуда ж берут меру почета и гордости – холоп, смерд не человек есть, пес и худче того, сами без холопей шагу не умеют ступить… наряжены в бархаты, а хмельны и будто пропадужина вонючи…
– Вот так, матушка боярыня, так…
– Бери, бабица Марфа, деньги! Это тебе за привет, брашно и приют…
– Ой, благодетельница! Пошто мне с тебя деньги? Благо, что другие дают… с них соберу – я уступаю иной раз горницы кое-кому попить, погулять, полюбиться мало…
– Бери и молчи, как о других молчишь. Да берегись поклепа… поклеплют, и тебя на правеж[91] потянут…
– Пасусь, матушка, незнамых людей не пущаю…
– Ну, мы еще пройдем наверх в горницу, побудем мало – и в путь.
– Пройдите, погостите, да задним крыльцом, благослови вас господь, в путь-дорогу.
Боярыня с Сенькой ушли наверх.
Боярин Никита Зюзин заспался в бане, а вышел-хватился боярыни.
– Зови, холоп!
– Ушла она, боярин! – ответил дворецкий.
– Ушла… в каком виде?
– Черницей обрядилась, ушла одна.
– А сватья?
– Дурка-т? Та в терему да в девичьей…
– Давай яство! Костей собери на поварне, мяса, кое похудче, поем, попью – медведя наведаю… По пути кличь ко мне сватью!
– Чую, боярин! – Дворецкий ушел.
Сватьюшка пришла в новом наряде. На ней был шушун. Половина шушуна малинового бархата, на рукавах вошвы желтые, другая половина желтого атласа, а вошвы малиновые, на голове тот же колпак- шлык с бубенчиком. Чедыги на сватье сафьяна алого, на загнутых носках тож навешаны бубенчики.
Дворецкий принес любимое кушанье боярина – пряженину с чесноком.
– Садись, сватья, испей да покушай с боярином.
– Не хотца, боярин батюшка!
– Чего так?
– Не след сидеть дурке за столом боярина.
– Знаешь порядок, баальница![92]
– Ой, боярин, да што ты, батюшка! Не колдовка я, спаси бог…
– Не баальница, так сводница… не впусте сватьей кличут, потатчица!
– И такого нету за сватьей…
– А ну-ка, сказывай, куда пошла боярыня Малка?
– Помолиться, боярин, нынче все к богу липнут…
– Расплодила вас, бахарей, Малка, нищие с наговорами ходят – ужо всех изгоню… к воротам поставлю ученого медведя, и будет он кого грабать, а кого и мять!
– Ой уж, а чем я тебе не угодна содеялась?
– Потатчица затеям боярыни… ну вот! Покуда боярыня спасается, ты мне потехи дуркины кажи, кувырнись, чтоб подолы кверху!
– Стара я, боярин, через голову ходить.
– Ништо! У меня вон медведь из лесу взят, вольной зверь, да чему захочу – обучу… Человека старого плясать мочно заставить. Ну-ка, пей!
Боярин зачерпнул из ендовы стопу крепкого меду.
– И, боярин батюшка… худо и так ноги носят, с меду валитца буду.
– Не отговаривай!
