– Мне бы к дому, боярин! Я сытой…
– К дому? К дому поспеешь!
Подали мед, боярин налил Сеньке большую чару, себе тоже.
– Давай позвоним чарами! Родня ведь мы, да еще и ближняя родненька… Во-о-т!
Сенька, чокнувшись, выпил ковш меду, подумал:
«Этот, как святейший, знает все!»
Он мало ел за день, взял кусок баранины, жадно проглотил, кровь заходила по телу, Сенька решил: «Пущай слуг зовет – узрит, что будет!» На боярина он посмотрел, как на врага.
– А ну – по другому ковшу!
– Мне, благодарение тебе, пить будет – к дому пора!
– Похвалил бы тебя за память, что холопу за боярским столом долго быть не гоже, и не хвалю – мыслю иное: оттого-де у него спех велик, что яство мясное у боярина уволок, так брюхо ноет?
– Я не холоп!
– Кто ж ты есте?
– Стрелецкий сын!
– Хо, хо! Да малый служилой тот же холоп! Ну, ежели пора, – дай провожу с почетом!
Боярин шел обок и слегка отжимал Сеньку к стене коридора. Недалеко засветлел выход, боярин сильно толкнул Сеньку в плечо, парень ударился головой в верх двери, в доски, дверь распахнулась – Сенька, потеряв опору, запнувшись о высокий порог, упал, на него пахнуло хлевом.
– Го, го! – заорал боярин и, поймав дверь, захлопнул… На дубовый зуб накинул замет.
«Свиньи съедят!» – наскоро решил Сенька. Хотел встать на скользком полу, но почувствовал, как сел на него кто-то тяжелый. По сопенью и сильному дыханью понял, что кинут зверю. Зверь вцепился ему в плечи, на кольцах панциря трещали когти, скользили, Сенька, упершись ногой в порог, оттолкнул зверя и выдернул шестопер. В серой мути по сверкающим глазам и горячему дыханию понял быстро, куда ткнуть шестопером, и по локоть всунул руку вместе со сталью в глотку зверю. Когда зверь стал давиться, слабо кусая его руку, с храпом попятился от него, то Сенька, выдернув руку, вскочил на колени и изо всей силы шлепнул впереди себя, попал по мягкому, повторил удар, – зверь не лез больше. Сенька встал на ноги, навалился на дверь, вспомнил, что она отворяется внутрь… Тогда он плечом погнул доски, пошатал и с треском дерева в щель просунул рукоятку шестопера.
– Ага! – сказал он, налегая сильно. Шестопер выдержал, а дубовый зуб наружу двери сломался, замет упал, он перешагнул порог и вылез в коридор.
Когда Сенька проходил, то вид имел страшный. Доезжачий, прижавшись к стене, светил факелом: он вышел, дожидаясь зова боярина, думая, что тот возится с медведем. Сенька, не задевая слуги, шагнул на двор. На плечах его блестел панцирь, а кафтан клочьями висел. Клочья кафтана болтались на кушаке. Голове было прохладно, – Сенька в подклете боярском потерял шапку.
– Ладно, что лист патриарший на груди за панцирем – тож потерял бы!
Боярыня лежала нераздетая на кровати, в повойнике и башмаках, чернецкая одежда валялась на полу.
Боярин вошел в светлицу, перекрестился на образ в углу, сел на скамью к столу, положил большую лапу на бархатную скатерть. Боярыня глядела гневно, молчала. Боярин заговорил:
– Где была, о ком поклоны била, боярыня Малка?
– Не по тебе, боярин Никита!
– Не мешает и по мне молиться, да еще прибавь нынче в синодик молитву за душу раба Семена.
– Что ты сделал с ним?
Боярин молчал. Дурка сватьюшка возилась у коника в сундуке. Боярин крикнул:
– Пошла вон, баальница! Дурка ушла.
– Боярин Никита, что сделал ты с парнем?!
– Что сделал, то сделал… Довольно того, что делю ложе с одним святейшим чертом! Нужа велит…
– Скажи же, боярин! – Боярыня приподнялась на подушках, сорвала с головы повойник, кинула в ноги. – Знай, что я его влекла, не он липнул ко мне…
– Закрой волосы! Скажу.
Боярыня покорно надела повойник, вдавила под него пряди волос
– Ведаешь ли, Малка, такое: холоп сидел за боярским столом, пил мед с боярином… А чем ему платить? Денег не беру, в гости к нему не пойду… так за честь столованья в боярских хоромах пущай платит шкурой… И еще за тело белое чужой жены, то и головы мало…
– Ты его куда дел?!
У двери завозились робкие шаги, дверь приоткрылась, голос дворецкого спросил:
– Можно ли к боярину?
– Можно ли к боярыне, холоп! К боярину можно…
– Хоть черт – пущай приходит!
