клочьями выстрижены Таисием, окрашены рыжим. Бороду ему товарищ также убавил, была окладистая, теперь же темно-рыжая, клином.
Аграфена глядела внимательно на Сенькин профиль с горбатым носом, сказала:
– Гляжу вот, Гришенька, на тебя – и по голосу ты, а по обличью будто мой Иван Бегичев… И, и… что сделали проклятые солдаты, как с ними на кружечной ходить стал… знаю все…
– Мы с тобой, Дмитревна, чужие, едино тебе, какой я… Был бы мужем, тогда переменная рожа досадлива…
– Ух ты, пропадай все… И так долго таила. Хоша ты, Гришенька, сны мои рушил – обличье сменил, да уж и такого тебя люблю! Столь люблю, что готова аже любодейчичей[160] плодить, пущай лакиньей[161] лают…
– Я не люблю тебя, Аграфена Дмитревна, едино лишь – уважаю за порядню дома.
Она придвинулась к столу ближе:
– А не люби, да приласкай!
Сенька не успел ответить. С речки Коломенки через сад прошли двое рослых датошных.
– Несет черт гостей! Это к твоему черному, – сказала Аграфена и быстро ушла.
Сенька сел на лавку.
Солдаты вошли как хозяева, не снимая железных шапок. Один, подходя к столу, взглянув на Сеньку, сказал:
– Тот!
– Верно? Значит, ладно!
– Тут, брат, вишь, баба была – уплыла… принесла водки, оладей паровых, а мы выпьем и закусим!
– Перво допросим!
– Торопиться некуда – дело в железной шапке!…
Они были в ватных тягиляях нараспашку, под тягиляями серые кафтаны с кушаками, за кушаками у каждого по три пистолета. Сабель и мушкетов при них не было. Один сел за стол, другой на лавку с краю стола. Стали пить и есть – выпили всю водку, съели оладьи, хлеб и рыбу, тот, что за столом глубже сидел, спросил:
– Где твой черный капитан?
– А вы завсегда так?
– Как?!
– Жрете, не спрашивая хозяев?
– Это ты, что ли, хозяин?!
– Да хотя бы я!
– Ого!
– Видно, что не солдаты, а ярыги – на торгах да кабаках обыкли грабить!
– Ах ты, рыжая собака!
Сидевший за столом выволок пистолет, взвел кремневый курок, дуло направил на Сеньку.
– Не грози пистолем, ярыга, убери!
– Я те уберу! Ты убил Шмудилова?
– Сказывай!
– Кого?
– Того самого – государева слугу?
– Сказывай! Шел будто пьяной, а как я завернул…
– Убери пистоль! Нажрались, уходите.
– Мы те уйдем! Сенька встал.
– Он самой, широкоплеч, сутулой…
– Сказывай, где вор, черной капитан?!
– Дуй в ноги – скажет! А то я…
Другой тоже протянул руку к пистолету. Сенька круто прыгнул в сторону, солдат выстрелил, пуля прошлась по груди Сеньки, шлепнулась в стену. Сенька сделал прыжок к столу, ударил кулаком того, кто стрелял, сверху по железной шапке. У стрелявшего пошла из носа и ушей кровь – шапка села на глаза, пистоль, стукнув, упал.
Другой засопел, вскочив, ловил Сеньку за горло, – Сенька сунул его кулаком ниже груди, солдат присел, откинувшись на стену, съехал на пол, железная шапка, зацепив лавку, соскочила, покатилась прочь, а солдат пополз. Сенька пнул его, хрустнули кости – угодил под ребро, он взвыл и перевернулся навзничь. Стрелявший сорвал с головы шапку, шапка стукнула о стол, со стола упала кружка. Извернувшись к окну, хлюпая кровью, ломал оконницу, силился закричать «караул» – мешала кровь, голос срывался.
– Не доел еще! – крикнул Сенька.