Когда боярин встал на ноги, царь милостиво дал ему поцеловать руку.
– Вот еще молвлю об Ивановской перво: кто пустил конных бирючей? Пеший бирюч дешевле – погодно четыре рубли, конной много дороже – конь, литавры, жезл и одежда боярская…
– То, государь, у бирючей – свое, а жалованное тоже четыре рубли и пять денег емлют…
– И еще, боярин! Никон ко мне завсегда тянется… не опасен нашему имени.
– Великий государь! Никон, после того как пил на светлую пасху твое вино в честь твою да имал от тебя дары, возгордился, и в Ферапонтове игумен да монахи порешили воздавать ему патриарши почести. Он же, не спросясь никого, вернулся в Москву.
– Чаял меня видеть… не допустили?..
– Народ темен, государь! И по вся зол на больших бояр. Ведомо народу, что Никон, возведенный волею твоею из мужиков, знает, что народ за него, и Никон, где проходит, лает бояр, тем прельщает… Нашлись уже кликуши, стали кричать всякое непотребство, лжепророчествовать хулой на святую церковь… И мы, прости нас, великий государь, с князем Трубецким, чтоб не печалить тебя и сердце твое сохранить спокойным, чернца Анику свезли за караулом, но без колодок, в Ферапонтов и настрого указали игумну боле не пущать заточника, а лжепророков берем на пытку и бирючей пустили кликать народу по един день на торгах и площадях…
– Не покривлю душой… жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его – до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне… и я молчу.
– Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади – чинят почесть что разбой среди дня…
– Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат – дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят – ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин!
– Твоя светлая воля, государь!
Стольник вошел в палату, торжественно и громко сказал:
– Великий государь! Святейший патриарх идет благословить трапезу.
Царь встал, сказал стольнику:
– Никита-боярин, чтоб было за трапезой довольно вина!
Стольник низко поклонился.
К Астрахани
1
На лесистом среди Волги острове Катерининском Разин собрал круг.
В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец – светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского «с письмом» бородатый, весь в черных кольцах кудрей, боярский сын Лазунка.
В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.
Круг ждал, когда заговорит атаман.
Разин сказал:
– Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?
– Пошто, батько?
– Стругов мало – людей много.
– Лишних, батько, пустим берегом.
– Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить не лишне: с топором кто – не воин.
Сказал Черноярец:
– О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.
– Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли – хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик продти. Так где будем имать воеводу?
– У острова Пирушки, – подале мало что отсель!
Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:
– У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!
Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:
– У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!
– Эй, Иван, то не сказ.
– Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою…
– Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны – круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте – один за одним
