Выпив, князь встал, поклонился.
Разин сказал, как бы вспомнив:
– Гей, князь Семен! Будешь ли стоять против нас за город?
Воевода, в дверном разрезе шатра мутнея в красном кафтане, ответил:
– Идешь на город, Степан Тимофеевич, – сам ведаешь, врагов считать не надо… Я же подумаю, как быть.
– Добро! Иди думай, да скажи Прозоровскому: «Закинь город крепить! Город казацкой, и мы его поделим на сотни».
Из сумрака за шатром Львов проговорил:
– С тобой, атаман, говорить легко, лежит к тебе сердце! С Прозоровским мой язык нем…
– Соколы! Когда возьмем город, рухледь кнажую Семена беречь и его не убить.
– Ведаем, батько, князь Семена не тронем!
Разин встал, и есаулы тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:
– Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!
– Да здравит атаман!
– Перед боем созвал я вас, браты, на беседу, а докучать буду одно…
– Слушим!
– Сполним, атаман!
– Всяк из вас, есаулы, атаманы-молодцы, – соколы вольные, но тот, кто служит мне, кинь до поры волю! Дай волю мне!.. Ране всего не снимал я воли со своих есаулов – то было в Кизылбашах клятущих… Не сняв с есаулов воли, утерял богатырей, – так клянитесь, что воля ваша есть моя!
– Клянемся, Степан Тимофеевич!
– Клянемся, батько!
– Клянемся хоть помереть с тобой!
– Добро! Гей, бахарь, пей и ты, дид, с нами да играй!
– Чую, батюшко. А где мой ковшик! Ото дело старое, не удалое…
– Ха! Какой же ты виночерпий – иным наливал и ковш утерял? Пей коли из сапога, да вместе!
– Пошто, бог храни, бахилой пить! Эво он, неладной, нашел!
Выпив, расселись вновь. Старик забренчал домрой в углу за сундуками. Его худо было слышно, да и не слушали в говоре хмельном и выкриках.
– Чикмаз!
– Тут, батько!
– Пьем! Яранец, Федько Шелудяк! Пей, Лазарь! И ты, Черноусенко, не отстань! А где Красулин?
– Пока что у приказа дозор ведет!
– Чикмаз, завтра же заваривай дело со стрельцы… Медлить буде. Послы мои в тюрьме у царя.
– Зачнем! Перво жалованное от воеводы стребуем.
– Дуже! Я же стану заводить струги в Балду-реку. Опас, что, прознав замыслы наши, на дали будут нас бить из картаульных пушек, так ближе двинемся…
– Тут тебе, батько, где ближе к городу, Каретников укажет!
Вологженин подпевал, тренькая домрой:
Полы шатра колыхнулись, из темноты, смело шагнув, вынырнула коренастая фигура казака с глубоким шрамом на лбу. Разин вскинул на казака хмельные, злые глаза.
– Тебя, куркуль, кто позвал на пир к атаману?
– Мимо тебя некуда мне, батько! Через кумыков по горам с Дона сшел…
– Как козел, лазишь по горам – то мне ведомо. Пошто самовольством сбег из Персии?
Казак не ответил, его взгляд скользнул по богатырской фигуре стрельца, глаза сверкнули радостью, двинувшись, он тронул стрельца за плечо:
– Чикмаз, друг, здорово ли живешь?! – и попятился от угрюмого взгляда приятеля.
Чикмаз, поглаживая сивую бороду, неохотно ответил:
– Живу не тужа – старого не хуже!
Атаман грузно поднялся, звякнула золотой цепью сабля.
– Говорю тебе я, пес! Ты же с речью к иному липнешь. Пошто самовольством сшел?
