– Нет, еще не пора, Кенскин. Пускай Соколик погуляет.
– А пойдем водопад смотреть? Ты наш водопад видала?
Чечек вскочила:
– Ай, пойдем, Кенскин! Ай, пойдем, я этот водопад никогда не видала!
Перелезая из загона через изгородь, Костя заметил, что в корытцах мало воды.
– Ну ладно, приду с водопада – тогда налью!
По глухой и сырой тропе вдоль Кологоша Костя и Чечек отправились к водопаду. Ручей часто пересекал тропу, и тогда, сняв тапочки, они вброд переходили по ледяной воде. Березы и лиственницы, разбросанные по склонам, убегали высоко вверх. Среди них, на зеленом бархате трав, ярко белели, словно букеты, большие дудники.
Чем дальше уходила тропа, тем круче становились склоны, сдвигаясь в ущелье. И все выше и гуще поднимались травы над тропой – красноголовый чертополох, синяя луговая герань, медовая кружевная таволга… Костя, оглядываясь, не видел Чечек в этой заросли. Только головки цветов качались там, где она проходила, да слышался звонкий голос вместе с журчаньем ручья.
– Я здесь, Кенскин! Я иду-у-у!
Еще выше поднялась трава. Здесь, на уступах, качались высокие пестрые саранки и кое-где светились яркие желтые огоньки. Ручей становился все бурливее.
Около угрюмой, обнаженной скалы, напоминающей отвесные стены какого-то замка, Костя остановился, подождал Чечек.
Чечек подошла с тапочками в руках и с охапкой цветов:
– Ты что, Кенскин?
Костя поднял руку:
– Чу!.. Слышишь?
Чечек прислушалась:
– Да, слышу. Это водопад шумит.
Водопад был небольшой, но очень красивый. Сильная струя, бьющая прямо из скалы, разливалась по широкому плоскому камню, подернутому зеленью, и оттуда падала прозрачная сверкающими каскадами. Ниже такие же плоские и зеленые камни подхватывали, словно в пригоршни, падающую воду и, не в силах удержать, роняли ее вниз отдельными струями. Эти струи, падая с большой высоты, соединялись внизу и бежали по ущелью гремучим ручьем Кологоша. Водопад звенел и сверкал, он был весь из хрусталя и малахита, весь из блеска и музыки…
– Давай влезем наверх, посмотрим, как вода бьется?
– Давай!
Чечек и Костя живо взобрались на гору, цепляясь за длинную, густую траву. Тут они разглядели, откуда бьет вода – из небольшой круглой пещерки недалеко от вершины. Они уселись около самой воды на мягких, мшистых выступах.
– Кенскин, а здесь рыбы не бывает?
– Не знаю. Не видел.
Костя поглядел вверх, на Чечек, которая сидела на самом высоком выступе:
– Чечек, а почему ты никак не научишься меня как следует называть?
– А как же, Кенскин?
– Ну что это за «Кенскин»? Скажи: Константин. Неужели не выговоришь? Ну, говори «Костя», как все говорят.
– Костя… – повторила Чечек. – Костя, Костя… Слушай, Кенскин, мне так не нравится!
– Ну, зови Константин. Ну: Константин.
– Конн-станн-тиннн-тиннн… Конн-станн-тинн!.. Кенскин, ты слышишь? У тебя имя – как струны! Как струны у Настенькиной гитары: Конн-станн-тинн!.. Тинн!.. Кенскин, правда похоже? Ой, какое у тебя имя хорошее!
Костя не отвечал. Он с улыбкой слушал, как в устах Чечек звучит его имя, и смотрел, как одна маленькая струйка, падая на зеленый камень, разбивается в серебряную пыль. Потом взглянул на солнце и встал:
– Чечек, пора! Тебе надо ехать.
Костя проводил Чечек далеко за Кологош, до самого перевала, где на гребне стоят опаленные молнией лиственницы.
– Якши болсын,[7] Кенскин! До осени, – сказала Чечек.
– До осени, Чечек!
Они помахали друг другу рукой. Костя долго стоял около расщепленного молнией дерева, стоял, пока повозка Чечек не скрылась в чаще. И когда уже скрылась, он все еще стоял и ждал чего-то. И уже издалека до него долетел тоненький голосок:
– Якши болсын!..
Тоненький голосок, неясный и далекий, как эхо…
