Руфа
Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:
— Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться — трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…
— Хвалиться, значит?
— Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!
— Значит, плохо учили, — сказала Анна Федоровна, — обещали заниматься, а сами…
— Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.
— Дует, — нехотя возразила Вера, — да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.
— Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, — ответила Анна Федоровна.
Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна — может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.
Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.
— Значит, ты решила остаться на птичнике? — сдвинув брови, сказала Женя. — Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…
— Что ж такого, что трудно? — невозмутимо ответила Руфа. — Я легкой работы не ищу.
— А почему бы тебе не пойти в контору? У отца будешь, он тебя секретаршей возьмет, ему грамотные нужны.
— Грамотные везде нужны. На птичнике тоже.
— Ты что — «маяком», что ли, хочешь быть?
Женя думала, что Руфа обидится, с такой досадой она это сказала. Но Руфа только усмехнулась.
— А почему же нет! Конечно, хочу!
Женя была огорчена и расстроена. Все в ее жизни как-то сразу разладилось.
Арсеньева она больше не видела, и неутихающая тоска мучила ее.
С отцом разговора не получалось. Он как-то странно отшучивался, когда она пыталась поговорить всерьез. То ему некогда, то устал или просто уходил спать и просил не беспокоить его, потому что завтра надо рано вставать… Недобрые подозрения стали появляться у Жени, но она их поспешно отгоняла.
Руфа будто поняла, о чем ока думает сейчас, покусывая травинку.
— Ну, а ты все-таки как решила? Ты говорила с отцом?
— Пыталась…
— И что же?
— Не могу добиться. Все некогда ему, все некогда.
Руфа внимательно поглядела ей в глаза:
— Да?
Женя вспыхнула.
— А ты что — не веришь мне? Значит, сама способна лгать, если не веришь другим.
Она со слезами на глазах оставила Руфу и пошла с бугра по тропочке домой.
Руфа долго глядела ей вслед спокойными ясными глазами, только губы ее крепко сжались, чтобы унять дрожь.
На другой день на рассвете Руфа открыла калитку в утиный загон. Поля готовила корм. Возбужденный утиный говор стоял над загоном. Утки просили есть.
— Подтаскивай зелень, — отрывисто сказала Поля, еле поздоровавшись, — давай, давай!
Машина с хрустом резала траву. Поля показала Руфе, как подавать в машину клевер, а сама принялась составлять рацион. Дело свое Поля делала молча и торопливо. Руфа старалась не отставать. Спокойный, сдержанный характер помогал ей не делать лишних движений, внимательно приглядываться к тому, что делает Поля. Но едва она останавливалась поглядеть, что и по скольку Поля кладет в кормомешалку, как та уже кричала на нее:
— Чего стоишь? Галок ловишь? Среднее образование получила, а к
— Сумею, сумею, — спокойно отозвалась Руфа своим низким голосом.
— Чего кладешь? Костяной муки надо, а ты отруби тащишь. Разве не видела, что я уже положила! Костяной муки, говорю! А ты чего? Это же известка, голова ты садовая!
Никогда так не уставала Руфа, как в это утро. Окрики утомляли и угнетали ее. Но она никак не проявляла своих чувств, и белое лицо ее с мягким розовым загаром по-прежнему выглядело ясным и безмятежным.
Полю это спокойствие раздражало, ей казалось, что Руфа просто презирает ее, потому и не отвечает на окрики.
— Ишь ты, замкнулась, рта не раскроет, не бросится, не побежит. Ну и девка! Валек, а не девка. Такую ничем не пробьешь: что кричи, что не кричи, она и ухом не ведет. Давай разноси по кормушкам! Да уток не передави, а то ходишь словно королева какая.
Ничего себе королева! Платок повязан по брови, из-под платья — лыжные штаны: мать велела надеть, у озера на заре холодно. На ногах — грубые материны ботинки, в которых она ходит в поле работать…
— Только короны не хватает, — усмехнулась Руфа и, набрав полную бадью корма, потащила к кормушкам.
Утки, толкая друг дружку белыми мягкими боками, тесно окружили ее. Она осторожно отстраняла их и, наполняя кормушку за кормушкой, все дальше и дальше уходила по загону. И чем дальше она уходила, тем становилось ей спокойнее. Здесь она уже не видела Полю, не слышала ее окриков.
Ведь и не злой человек Поля, а работать около нее не легко, устает он нее душа. И почему такие люди бывают на свете? И почему они сами не понимают, что отваживают от себя всех, а потом плачут и жалуются на одиночество?
Последняя кормушка ютилась почти у самой изгороди. Сразу за изгородью стоял неподвижный, еще не проснувшийся лес. Руфа загляделась на розовые стволы берез, на их нежную, сонную, полную солнечных бликов зелень, задумалась. Ночью все живое спит — люди, птицы, звери… И леса спят, и трава. Если только не тревожит их ветер или дождь, они тихо спят. И, может, видят сны…
Никто не знал о том, что Руфа пишет стихи. Только Женя знала. Как-то, еще в седьмом классе, Руфа прочла ей одно стихотворение — хоть и скрытная была Руфа, но не могла утерпеть, прочла. Эти стихи мучили ее, не давали делать уроки. И вот в первую же перемену Руфа отозвала Женю в уголок и сказала:
— Слушай!
