— Да ведь твои кадры-то, директор! — подзадорила его Анна Федоровна. — Или, может, они тебе и вправду не нужны?
Савелий Петрович Каштанов говорить умел. Фразы как-то сами собой складывались у него, и речи получались такие задушевные, убедительные, что не было еще человека в совхозе, который бы ушел, не дослушав его. Савелий Петрович мог и пошутить и рассмешить, а мог и страху нагнать, и заставить призадуматься. Голос у него был хоть и негромкий, но богатый интонациями, послушный, гибкий и, когда Савелий Петрович этого хотел, на редкость обаятельный.
Сначала Савелий Петрович поздравлял молодых людей с их совершеннолетием, говорил о счастье быть молодым, когда жизнь широка перед тобой, и сил много, и возможности такие, что голова кружится.
— Ах, дорогие друзья мои, молодежь моя, если бы вы знали, как я завидую вам, у которых в руках еще и никакой специальности нет! Ну что ж, ну, я вот директор — и все. А кем вы будете? Если правильно возьмете курс жизни своей, — кем вы будете?! Может, мне еще вот как придется голову закидывать, чтобы снизу вверх на вас поглядеть.
При этих словах молодежь начала переглядываться, улыбаться.
— Ну да уж Савелий Петрович скажет!
Потом он говорил о молодых людях героических лет революции, и о стройках пятилеток, когда молодежь шла и побеждала, и о целинных землях, поднятых руками советских молодых людей…
— Нет на земле более героической молодежи, чем наша советская молодежь, более мужественной, более самоотверженной!
Так, постепенно, незаметно, он добрался и до своих совхозных дел, до родной совхозной земли.
— Знаете, читали и по радио слышали, конечно: заговорил народ о наших нечерноземных землях, о трудных наших землях — болотистых, торфяных и озерных. Большой разговор пошел. И не зря, не напрасно. Надо заставить наши земли давать хорошие урожаи. Да мы и заставим, и еще как заставим. Торф у нас есть для удобрения? Есть! Калий у нас есть? Есть! Минеральные удобрения мы теперь получим? Получим! Мелиорацию можем провести? Можем. И хлеб вырастет, и кукуруза вырастет, и лен, и картошка… А может быть, у нас водоемов нет для водоплавающей птицы?
С «зеленых» стульев послышались одобряющие голоса:
— Есть водоемы! У кого еще и есть, как не у нас!
— У кого еще и есть, если не у нас! — отозвалась и Руфа своим спокойным, рассудительным голоском.
— Ну вот, ну вот же! — обрадовался Савелий Петрович. — Куда ни погляди, лежат наши озера, как синие зеркала, и… как зеркала, неподвижные. Плохо мы их используем. Озера мелкие, теплые, будто нарочно для уток созданные… Разве нельзя их заселить утками, гусями?
— Конечно, можно! — подхватили вразнобой в зале. — Рук у нас нет, что ли?
— Вот тут-то и нужны ваши молодые руки, друзья мои, — продолжал директор. — Да и не верю я, что вы можете покинуть свой родной совхоз, где вы выросли, покинуть и уйти куда-то искать легкой жизни. Не можете вы покинуть свой родной совхоз, свою землю в это напряженное время невиданного на свете строительства и переустройства. Кому, как не вам, выросшим на этой земле, заняться вопросами химии в сельском хозяйстве. Вы хотите учиться в институтах? Мы этому можем только радоваться. Но разве нельзя учиться на заочных отделениях? Сейчас совхозу без вас будет очень трудно, вот почему мы просим вас остаться. Так давайте же, молодые мои друзья и товарищи, дружно, все вместе возьмемся за дело — будущее в наших руках!
— А мы и не собираемся уходить! — закричали ребята. — Мы работы не боимся.
Молчала только Женя. Она была взволнована, смущена, встревожена. Она слушала отца, не спуская с него глаз. Она любовалась им и гордилась. Но постепенно его речь заставила ее задуматься.
Что происходит? Вот Руфа кричит: «Мы труда никакого не испугаемся!» — и Женин отец смотрит на Руфу чуть ли не с восхищением. И на всех совхозных ребят он смотрит с радостью. Называет их своими друзьями-товарищами. Зовет их на помощь и надеется на них. Говорит им, что не могут они уйти и предать свою родную совхозную землю. А она, Женя? К ней-то он, значит, не обращается…
Женя боялась поднять глаза и оглянуться на своих подруг и товарищей. Ей казалось, что все уже поглядывают на нее и перешептываются: «Отец-то вон что говорит, а она уезжает, предает и отца и совхоз в трудное время…»
Но когда она наконец решилась и, приподняв ресницы, искоса поглядела на ребят, то поняла, что все они — веселые, возбужденные — и думать забыли о Жене и об ее отъезде.
После директора, который сошел с трибуны под оглушительные аплодисменты, выступила парторг Анна Федоровна. Она тоже надеялась, что ребята не оставят свой родной совхоз.
— Я бы очень хотела, — говорила она, — чтобы чувство долга было одним из законов вашей жизни. Но что касается совхоза, то мне больше хотелось бы, чтобы вы не в силу долга остались на родных полях, а в силу любви, в силу сердечной привязанности к своей земле…
«А что же у меня? — думала Женя, сдвинув свои черные мрачноватые брови. — Значит, ни чувства долга, ни привязанности?
Но почему же отец не сказал мне ничего, когда я посылала в институт документы? Ведь мы же все вместе решали это, всей семьей. Почему же он не возражал тогда?»
Женя глядела на отца. Он почувствовал ее взгляд, улыбнулся, кивнул ей. Женя тоже улыбнулась. Лицо ее просветлело.
Они с отцом хорошо понимают друг друга. Просто отец хотел, чтобы она сама, без его влияния, пришла к этому решению, и, если бы он тогда возражал против ее отъезда, она, быть может, считала бы, что приносит жертву. А сейчас…
Ребят пригласили в президиум получать подарки.
Первым пошел Юра Шаликов, длинноногий, глазастый, слегка неуклюжий от застенчивости. Анна Федоровна поздравила Юру и преподнесла подарок — бритвенный прибор. Все засмеялись, захлопали — у Юры лицо было гладкое и лишь золотистый пушок чуть-чуть оттенял верхнюю губу.
— Отцу подаришь! — крикнули ему из публики.
— Что такое — отцу? — вступилась Анна Федоровна. — У него у самого усы пробиваются.
Юра, краснея, принял подарок, поблагодарил, вернулся на свое место.
Потом пошла Руфина. Она вместе со свидетельством получила флакон духов… Потом Клава Сухарева… Потом Катя… За ней — Шорников.
— Евгения Каштанова!
Женя вскочила, будто ее толкнули. Она никогда не была застенчивой, но сейчас чувствовала, что заливается румянцем и ноги у нее становятся ватными. «Что это со мной? Идти не могу… Теперь все думают — нескладная какая… Идет не идет…»
Но так Жене только казалось. Она шла легким шагом, чуть-чуть излишне торопясь. Поднимаясь на сцену, встретилась взглядом с Арсеньевым, его светло-серые глаза неотступно глядели на нее.
Женя не слышала, что сказала ей Анна Федоровна, не глядя, приняла подарок — толстую книгу в переплете с золотом — и поспешила на свое место.
«И он тоже… тоже так думает: «Все остаются, а Каштанова уезжает»… Но это мы еще посмотрим, Григорий Владимирович! Не спешите осуждать».
Потом началось веселье.
Маленькие школьники, смешные, как зайчата, сплясали «кукурузу». Выступил хоровой кружок, музыкальный… Клава Сухарева читала стихи. Руфа тоже прочитала стихи. Когда зазвучал с эстрады ее спокойный низкий голос, в зале все притихли. Женя, которая уже избавилась от своего смущения и сидела, перешептываясь то с одним, то с другим, тоже замолчала. Слова, которые так просто и спокойно произносила Руфа, заставили ее сразу забыть обо всем.
