в день возвращения Дани.
— Обо мне? Что ты путаешь, дели-акыз!
— Путаю?
Эго почему-то страшно разозлило Глашу, и она, топнув ногою, злая и возбужденная, бросает, сыплет словами, как бисером:
— Ну, да, был Абдул-Махмет помнишь в день Данина приезда. Сидел и пыхтел битый час в кунацкой. Говорил только о тебе… Убеждал «друга» выдать тебя за какого-то горного бея или князя, богатого, как турецкий султан. Княжна Нина протестовала… Тогда ага обидел «друга», намекнув на то, что она будто бы ждет усиленного калыма, и «друг» Нина выгнала агу. Вот и все. Нынче вечером Рагим, сын Махмета, доставил сюда письмо от отца и велел мне передать тебе его. Получай.
Рассказ Глаши ошеломил Селтонет. Она вспыхивает румянцем счастья: её тщеславие, гордость, самолюбие — все удовлетворено.
«Я, должно быть, — думает она, — действительно и красавица, и умница, и достойна высокой доли, если меня наперерыв хотят взять в жены лучшие джигиты Селим, офицер русской службы, и тот другой, неведомый, о котором говорил, по словам Глаши, Абдул-Махмет».
Рука Селты, в которой она держит записку, дрожит. Дрожит и другая, схватившая и сжавшая с силой пальцы Глаши.
— Пойдем, мой розан, пойдем. Чтоб никто не слышал, никто не видел, — шепчет она радостным взволнованным шепотом.
Селтонет и Глаша спешат к дому, но не к нижней галерее, опоясавшей кунацкую, столовую и другие парадные комнаты, где Нина Бек-Израил угощает нынче гостей, а к флигелю, выходящему окнами к обрыву над Курой. Здесь спальня девушек, «детская», как насмешливо называет ее Валь.
Сейчас тут никого нет, чем и пользуются девушки.
— Читай, читай скорее! — торопит Глаша старшую подругу.
При свете фонарика, спускающегося с потолка, Селтонет читает татарские фразы и медленно переводит их Глаше.
«Привет черноокой гурии Карталинских долин! Кому дано счастье от Аллаха видеть твои очи, красавица, тот не пожелает взглянуть на золотые звезды небес. Кто приметил уста твои — алые розаны, тот отвернется от лучших цветов в саду Пророка. Кто узрел твои пышные косы, для того не страшны ночные тучи на небесах. И жемчужные зубы твои — как белая снежная шапка Эльбруса. Ты — драгоценный алмаз в перстне Пророка. Но нет оправы на нем. Ты — алмаз без оправы, девушка. Скромно и бедно идет твоя жизнь. Тебе, с красотой и гордой осанкой твоей, надо бы быть любимой женой константинопольского султана, а не бедной девушкой, запрятанной в глуши джаваховских садов. Госпожа Селтонет, клянусь очами Пророка, есть могучий, смелый и богатый уздень, готовый голову положить за тебя. У него стада баранов и табуны коней разбросаны по всем горным пастбищам, а поместье его — целый аул. Столько рогатого скота у него, сколько звезд на далеком небе. Столько коней, сколько валунов в Тереке. Хочешь видеть его — приди бесстрашно в саклю кунака его — Абдул-Махмета. Ближние мы соседи по виноградникам, госпожа Селтонет. А князь-жених к своему кунаку в первое новолуние будет в гости…»
— Все? Отчего ты замолчала?
— Все, больше ничего нет в письме.
Пока Селтонет читала, глаза Глаши горели, как у кошки. Жгучее любопытство и напряженное внимание глядели из этих горящих глаз.
— Как хорошо! — шепчет она с блуждающей улыбкой на губах. — Какое тебе счастье привалило, Селтонет: будешь богатой, будешь княгиней!
— Буду княгиней… — бессознательно, эхом отзывается Селтонет.
И вдруг вспоминает, что дала слово Селиму стать его женой. К тому же, она любит Селима, своего друга детства, своего дорогого сокола…
— Не пойду я за князя. Не знаю я его, — с жаром шепчет Селта. — Что ж, что богат, может, он урод собой…
Глаша невольно смущается словами подруги. Селта — права. Может статься, этот князь — урод и похож на чудовище из какой-нибудь сказки.
— Надо раньше посмотреть, — говорит она, усиленно морща лоб и делаясь похожей на маленькую, погруженную в заботы, старушку.
— Что посмотреть?
— Князя этого посмотреть. Вот бестолковая какая! Вот что: пиши записку скорее Абдулу. Так, мол, и так; бери князя своего и провози его берегом Куры мимо дома внизу, а мы из окон посмотрим, так ли он хорош и знатен, как ты говоришь.
— А «друг»?
— Что «друг»?
— Вдруг увидит… — опасливо косясь на дверь, шепчет Селтонет.
Селте более двадцати лет. Глаше едва минуло одиннадцать. Но обычно сонный, туго соображающий мозг молодой татарки заставляет ее уступать во всем развитой и ловкой девочке. И немудрено поэтому, что Глаша берет верх над своей старшей, наивной и недалекой подругой, повторяющей все свое: «а вдруг»…
— Ну, вот еще, — говорит Глаша, — не зли!.. А вдруг небо свалится на землю! Вдруг Гори превратится в груду развалин! Вдруг у тебя и у меня возьмут да и вырастут усы! Нечего глупости болтать! Садись и пиши. В первое новолуние, днем только, пускай проскачут мимо усадьбы под обрывом. А я бинокли припасу. Вот и чудесно. Вот и посмотрим. А теперь идти ужинать пора, Боюсь, что нас уже хватились. Ну же, Селтонет, действуй! Что же ты остановилась? — И Глаша неистово теребит за рукав татарку.
Селтонет смущена. То, что она затеяла, — дико и странно. Конечно, замуж за незнакомого бея она не пойдет, потому что любит Селима, но почему бы и не позабавиться немного и не посмеяться и не проучить этого глупого Абдул-Махмета и его кунака.
Шутка так нравится Селтонет, что она хлопает в ладоши и кружится волчком по комнате. Потом хватает Глашу и душит ее поцелуями.
— Миленькая, пригоженькая, хорошенькая! И умом же наградил тебя Аллах! — говорит она между поцелуями и приплясывает вокруг девочки.
Потом они берутся за руки и чинно отправляются вниз в кунацкую, как будто у них ничего не случилось.
ГЛАВА V
Душный знойный майский полдень.
Раскаленным золотым шаром повисло солнце над Гори. Ни облачка в далеком синем безбрежном небе, ни шороха в заснувших полдневным сном, словно завороженных, чинаровых и каштановых садах.
На кровле джаваховского дома Мара раскладывает первые абрикосы и персики для сушки. Раскладывая, она поет.
А внизу в кунацкой[17] Даня Ларина дает своей младшей подруге и названной сестре урок музыки на рояле. У Гемы есть слух, и «друг» хочет, чтобы юная грузинка брала уроки у Дани.
Сама Нина сидит с путеводителем в руках. Перед нею карта Швейцарии; мысли её витают далеко отсюда. Здоровье Гемы, страдающей постоянными ознобами и лихорадками, бессонницей и периодическим кашлем, внушает сильное беспокойство Нине, которая одинаково, всею силою души, любит всех птенцов своего гнезда-питомника. Но эта бледненькая, всегда покорная и тихая Гема особенно будет её сочувствие. Милая Гема заметно тает, как нежный тепличный цветок. Вчера Нина приглашала доктора, опытного, знающего врача, в свой питомник. Тот долго выстукивал и выслушивал Гему, потом сказал:
