— Гм! — кашлянула княжна, — чем могу служить, mesdamoiselles?
Девушки вздрогнули от неожиданности. Платки мгновенно исчезли в глубине карманов, и перед старой придворной дамой предстали смущенные, разрумяненные от слез, совсем еще юные девичьи лица. Все пять молодых девушек поднялись со своих мест, выстроились в линию и, отвешивая плавный, по всем правилам института, реверанс, несколько нараспев, хором произнесли:
— Nous avons l’honeur de vous saluer princesse![2]
Когда фраза была окончена, темноглазая, розовенькая Баян, вспыхнув до ушей, подумала:
«Мы с ума сошли! Как это глупо, так кланяться, ведь мы же уже не институтки», — и смущенно посмотрела на Тер-Дуярову.
Та сразу поняла взгляд Ники. «Правда, душа моя, глупо. Мы уже не институтки» — мысленно же согласилась с нею тотчас армянка.
Наступила минута молчания.
Старая фрейлина, улыбаясь, любовалась смущением этих взрослых детей. Но вот Ника Баян, еще накануне уполномоченная говорить с княжной от имени всей депутации, выступила вперед.
— Мы приехали к вам просить вас от имени всего последнего выпуска Н-ского института за нашу дочку, — начинает она взволнованно.
— Дочку? — и седые брови старой княжны удивленно вскидываются над пламенными восточными глазами.
— Ну, да, дочку и внучку! — подхватывает Тамара Тер-Дуярова. — Потому что я — её дедушка, а вот она, (тут армянка непринужденно тычет пальцем в Нику,) — она — её бабушка, по общему соглашению всего нашего выпуска Шура Чернова, тоже воспитанница нашего выпуска, — её папа; мамы же её — весь наш класс; все мы, и мамы, и тетки! — звенит своим хрустальным голоском «Золотая рыбка».
Старая княжна улыбается все шире и шире.
— Так вы приехали просить за вашу приемную дочку, маленькую сиротку Глашу Петушкову? — наконец догадывается она.
— Да, да, да, за Глашу Петушкову, — хором воскликнула депутация.
— Её бумаги несколько дней тому назад поступили в канцелярию нашего приюта. Сам барон хлопочет за вашу воспитанницу, и она уже принята в нам, — торжественно объявляет княжна девушкам и следит, какое впечатление произведут её слова на юных посетительниц.
Те почему-то молчат.
— Ника, да говори же! Чего истуканом стоишь? — шепчет тихо волнующаяся Тамара.
Старая княжна замечает этот шепот и останавливает свой взгляд на Тамаре. От этой молоденькой армянки так и веет её родиной: знойным кавказским небом, небом милого Тифлиса, синим и прозрачным, как крыло парящего ангела… Веет высокими горами, где воздух так чист и легок. Дорогой, милой, давно покинутой родиной веет на старую княжну-грузинку, и её глаза увлажняются слезами. Ласково берет она обе руки Тамары в свои и говорит как бы совсем новым, глубоким и прочувственным голосом:
— Будьте покойны, дети, вашей общей дочке будет, несомненно, хорошо у нас, если только она не окажется слишком избалованной и капризной.
— Вот то-то и есть, что может оказаться… — совершенно неожиданно для себя самой выпаливает Ника.
Начальница переводит свой ласковый взгляд с юной армянки на хорошенькое личико Ники и спрашивает:
— Что вы хотите этим сказать?
— Я… мы… я… хотела сказать, что… что наша Тайночка… наша Глаша… да… немножко избалована, а потом у… да… потому… — путается Ника, — мы и пришли просить вас о снисхождении и… и…
— Да, да! Мы просим вас о снисхождении к ней! — подхватывают остальные депутатки хором.
— Ведь вам, должно быть, известна её странная, таинственная судьба? — спрашивает «Золотая рыбка», выступив вперед.
Старая княжна улыбается снова.
— Мне известно о том, что тридцать милых, добрых и сердечных девушек тихонько от начальства взялись воспитывать маленькую сиротку, поселив ее в комнате старого, прозванного ими почему-то «Бисмарком», институтского сторожа Ефима. Мне известно так же, как случайно обнаружилась их тайна и как барон, попечитель института, принял на себя труд устроить эту маленькую сиротку у нас в приюте. Видите, я хорошо осведомлена обо всем.
— Вы даже знаете, что мы прозвали нашего Ефима Бисмарком! — приходит в неожиданный восторг Ника.
Лицо старой придворной дамы еще более светлеет. Ей положительно нравятся эти юные создания, такие непосредственные, такие искренние. Нравится и то, что они доверчиво явились к ней с просьбой обласкать их «протеже» на третий же день после выпуска из института.
Ведь только три дня тому назад они попрощались с приютившими их стенами, а теперь вместо того, чтобы отдаваться отдыху и удовольствиям, так понятным в эти радостные дни, они хлопочут за их маленькую «дочку-внучку-племянницу».
Да, они решительно нравились княжне с их открытой чуткой душой, с невинными, радостными личиками. И все же мысль о том, что эти девушки помещают в приют, очевидно, избалованного ребенка, с которым предстоит немало забот и возни, немного расхолаживает добрый порыв старой княжны. Но, тем не менее, она решается успокоить своих юных посетительниц и порадовать их.
— Я постараюсь быть снисходительной к вашей дочке, внучке и племяннице… — шутливо говорит она, пожимая по очереди руки приседающим в низком реверансе перед вею девушкам. — И ваша маленькая Тайна, надеюсь, не будет жаловаться на дурное с нею обхождение своим молодым мамашам.
— Надеюсь! — совсем некстати замечает Тамара.
Княжна улыбается снисходительной улыбкой:
— До свиданья, mesdamoiselles! Я жду вашу воспитанницу. Вы ее, вероятно, скоро приведете?
— Завтра — звучит согласно маленький хор.
Тяжелая плюшевая портьера поднимается и опускается снова. Старая княжна, любезно кивнув с порога, исчезает.
— Ух! Как гора с плеч… А она пресимпатичная, однако, азиатка эта! — смеется Ника.
— Она с Кавказа, душа моя. Этим сказано все, — гордо выпрямляя плечи и грудь, говорит Тамара.
— А теперь в институт, mesdam’очкии к Тайночке вашей! Да в кондитерскую зайдем по дороге, конфет ей купить! — командует «Золотая рыбка».
— И хризантем… Я хочу хризантем непременно. Надо приучить ее любить эти дивные цветы, — говорит Муся Сокольская, обожающая хризантемы, а потому и прозванная «Хризантемой» всем институтом.
— Вот ерунда-то! Где ты их найдешь весной! — возмущается «Золотая рыбка». Они — осенние цветы. И потом, наша Глаша неравнодушна только к тому, что она может кушать. А твои хризантемы далеко не съедобны. Или ты желаешь превратить нашу милую маленькую дочку в травоядное животное?
— Нет, нет! Возьмем ей конфет и меренги…
— И трубочек со сливками!
— И земляничного торта!
Молодые голоса звучат весело.
Прохожие невольно оглядываются на юные радостные лица нарядных беленьких барышень, стремительно выбежавших из подъезда большого казенного здания.
— Mesdames, а не странно ли то, что сами мы — вольные птицы… Куда хотим, туда и идем… Можем ехать, куда желаем, не опасаясь нашей Скифки, не слыша её окриков, не терпя её придирок… — говорит с блаженным лицом Тамара.
— И разлетелись мы, свободные, как птицы! — вторит ей «Хризантема». — Наши иногородние все уже разъехались из Петрограда, каждая умчалась в свой уголок, в свое гнездо… Мы одни только остались здесь. Скоро улетим и мы.
— А пока не улетели, скорее в институт, к нашей Тайночке! — смеется Ника.
