— Какой такой Гришка? — проронила изумленная Настя.
— Да Григорий, что у нас в дворовых мальчишках ходил… Челядинец меньшой. Наш боярин еще Федор Никитич, государь-батюшка, его от князя Черкасского взял… Апосля по письменному делу пустили… Грамотей был Гришка, и служкой монастырским по грамотейной части его поставили. А теперича Гришка и у владыки в Чудовом монастыре не ужился. Убег, что ли, аль подобру чернецкую рясу скинул… Непоседа он, шатун! Рыжий такой, с бородавками! Нешто не помнишь?
— Помню! Помню, Сергеич! — почти в голос крикнула Настя, осененная мгновенной зарницей воспоминанья.
И действительно, вспомнила, как лет шесть-восемь тому назад, когда она была еще ребенком, на романовском подворье служил у ее старшего брата рыжий мальчик, дикий, смелый и разбиравший грамоту лучше другого взрослого человека.
И чужой разговор, чужая тайна, подслушанная ею за тыном, на дворе Чудова монастыря, добавила и пояснила это воспоминанье.
«Но откуда же эта удаль, эта смелость, эта гордая осанка в лице простого челядинца? Откуда, наконец, у него этот богатый тельник, усыпанный самоцветными камнями? А его речи? А упоминанье о царевиче Димитрии? Его странная просьба? Его необычайные слова?»
Настя терялась в догадках. Тайна сгущалась, плетя свои пестрые узоры над головою девушки. И пленительна, и жутка была эта тайна.
«Феде-брату сказать беспременно все надо! Нынче же надо! Без отложки! Как вернется с ловов, в тот же час!» — решила девушка и, к немалому огорчению разохотившихся погулять на воле детей и взрослых спутниц, заторопила всех ехать обратно, на подворье, домой…
Глава IX
Когда дети с Настей и челядью вернулись на подворье, в воротах романовских хором их каптана встретилась со щегольским охотничьим поездом Федора Никитича, его брата Михаила и их друзей.
— Тятя! Тятя! — закричали Таня и Миша, высовываясь из окна каптаны и протягивая ручонки отцу.
— Вот они где, гулены! — со смехом произнес Федор Никитич, улыбаясь им и кивая. Гнедой аргамак ходуном ходил под осанистым щеголеватым боярином, отливая в золотых лучах солнца всеми самоцветными камнями драгоценного чепрака и уздечек. В коротком терлике, в лихо заломленной набекрень мурмолке, статный и щеголеватый старший Никитич особенно хорошо выглядел в это утро. Младший его брат, Михаил, богатырь и красавец по виду, во всем напоминал старшего. Остальные охотники, князь Черкасский и братья Сицкие казались простою свитою осанистых бояр Романовых.
— Тятя! Тятя! Возьми меня на коня с собою! — запросился Миша, высовывая кудрявую головенку из окна каптаны.
— Ишь ты, какой вершник выискался! — засмеялся Федор Никитич, но тем не менее протянул руки сыну.
— Ступай, коли охота!
Дворецкий Сергеич со стремительностью юноши распахнул дверцу тяжелой громоздкой каптаны. Мамушка подняла на руки Мишу и бережно передала его отцу.
Очутившись на лошади, мальчик весь словно преобразился. Глазенки его заблестели как звездочки, пухлый ротик раздвинулся в блаженную улыбку.
— Ай да Миша! Чем не воевода! Даром што от земли не видать! — расхохотался красавец Михаил Никитич.
— И я хочу на коня! И меня посади, тятя! — возбужденно залепетала Таня, выскакивая из возка.
— Ой, окстись, чтой-то ты выдумала, сударка! Стыд да сором какой! — так и закудахтала толстая мамушка, всеми силами удерживая девочку за рукав ее летника.
— Ништо, пусти ее, мамушка! — добродушно улыбнулся боярин-отец. Потом быстро свесился с седла, сильными руками приподнял дочку, и через несколько секунд Таня преважно восседала подле брата на крупе отцовского коня.
— Ай да вершники! Ай да воеводы! — шутил дядя Михаил.
А вокруг суетились стремянные, конюшие и ловчие, разбирая убитую добычу: весенние, молодые выводки серых диких лебедей, цапель и утиц и прочую раннюю лесную дичь.
Клекотали кречеты… Лаяли псы… Звенели уздечки охотников… И надо всем этим весеннее радостное солнце праздновало, казалось, свой яркий полдневный пир.
Одна Настя, против своего обыкновения, оставалась задумчивой и печальной. Речи рыжего юноши не выходили из ее головы. Тревожно смотрели глаза девушки, и обычная ясная улыбка не освещала ее лица.
Федор Никитич долго и упорно поглядывал на сестру, приметив с первого взгляда ее необычайную задумчивость.
— Что невесела, Настасьюшка? Аль тоже на коня, как деток, и тебя, разумницу, потянуло? — неожиданно произнес весельчак богатырь Михаил Никитич, крепко любивший младшую сестренку.
Настя вспыхнула до корней волос и потупила светлые глазки.
— Ой, братец, что ж это ты меня перед князьями-свойственниками стыдишь! — шепнула она, вся малиновая от смущения.
— А и впрямь, что с тобою случилось, Настя? — озабоченным тоном обратился к ней старший брат, с отеческой нежностью глядя на юную сестру. — Поведай, девонька, коли што…
— Пове… — начала было тихо Настя и осеклась, примолкла.
Примолкли за нею и все присутствовавшие. Сразу, словно по волшебству, прервалась суета на романовском дворе. Стремянные, конюшие, кречетники и сами хозяева с гостями остановились как вкопанные, обратив глаза сквозь открытые ворота на улицу.
По улице скакала с гиканьем и шумом буйная ватага вершников. Скакала прямо по направлению к романовскому двору. Зоркие, орлиные глаза Федора Никитича тотчас же отличили отряд вооруженных стрельцов, несколько приставов верхами, а во главе конных злейшего врага их, бояр Романовых, Семена Годунова. Рядом с ним ехал окольничий Михаил Глебович Салтыков, дальний свойственник Романовых по роду Шестовых. При виде этого необычайного поезда мучительная тревога охватила сердце Федора Никитича и передалась и его брату, и родственникам, челяди и всем присутствовавшим.
— Не к добру это, коли сам Семен Годунов к нам жалует. Быть лиху! — произнес он тихо, так тихо, что один только младший брат Михаил Никитич мог расслышать его.
— Настя! — неожиданно и так же тихо обратился к сестре старший Романов. — Бери детей да укрой их куда подальше, чтоб не слыхали, не видали ничего. Да жену упреди. А мы здесь с боярином Годуновым потолкуем.
Встревоженная не меньше братьев, Настя быстро приняла с лошади сначала Таню, потом Мишу и, взяв детей за руки, стрелой помчалась с ними к женскому терему романовского подворья.
А конная ватага между тем проскакала улицу, миновала крестец и влетела на романовский двор как раз в то время, когда хозяева и гости входили на высокий рундук терема.
— Здравствуй, боярин Годунов, — произнес Федор Никитич спокойным и громким голосом, с достоинством кланяясь Семену Никитичу, спешившемуся с коня. — С чем пожаловал? Да штой-то больно не смирно будто? И стрельцов прихватил, и приставов с собою? Негоже как будто в гости на романовское подворье так-то являться!
И чуть заметная улыбка скользнула по бледному, но спокойному лицу боярина Романова.
Тонкая, торжествующая усмешка искривила губы Годунова.
Он выпрямился всей своей обычно сутуловатой фигурой, горделиво закинул голову кверху и, с плохо скрытым бешенством, завопил на весь двор:
— Ой, не кичись больно, боярин! Аль мыслишь, что я, верный холоп и смерд царский, подобру в гости наехал к тебе, изменнику государеву?
