пройдется со мной до барака, а оттуда одна — на водную станцию.
Снова из мглистости надвигался слиток. Из кабины я видел и его и машиниста трансферкары. По очертаниям машинистовой головы я угадал Мельчаева-старшего. Перед тем как столкнуть слиток на рольганг, он заметил меня и приветственно вскинул кулак. Я тоже вскинул кулак, про себя произнес: «Рот фронт».
После смены мы с мамой пошли в красный уголок, Я умолял ее отпроситься с собрания: вдруг да ребята не утерпят и уедут на рыбалку. Она вела меня за руку, загадочно повторяла:
— Погоди. Я мигом.
При этом у нее на лице было выражение важности чего-то, что она намерена совершить и о чем не досуг сообщать: торопится.
В красном уголке покамест был всего-навсего один вихрастый мужчина, застилавший кумачом гремучий, из железа, стол.
— Чего ж пусто-то? — в сердцах спросила мать.
— Сейчас притопают, Марь Вановна, — ласково ответил вихрастый.
— Неужели кто-нибудь вздумает переодеваться, а то и в душевой мыться? Ведь оповещали...
— Ох, торопыга. Вот-вот нахлынет народ.
Действительно, народ скоро нахлынул и расселся на низеньких лавках. Вихрастый предложил вызвать в президиум ударницу Марь Вановну, чтоб протокол оформлялся с чувством, с толком, с расстановкой. Но мама выдвинула вместо себя бритого старика, работавшего мастером.
— Он в гимназиях учился, а я всего три группы прошла в станице. Где мне справиться с писаниной.
Вихрастый согласился и махнул бритому старичку, дабы тот занимал место секретаря. Он было принялся говорить о том, что из-за проклятого казачьего атамана Дутова угробилась уральская металлургия, что пока еще не все заводы удалось восстановить, да и слишком крохотны они для нашей гигантской державы, что до сих пор голод на метизные изделия, на те же гвозди и швейные иголки, но его перебили:
— Живей переходи сразки к капиталистическому окружению.
— И перейду! — рассердился вихрастый, однако вслед за этим осекся, хмыкнул и сказал: — Правильно, нечего рассусоливать. С каким предназначением сюда притопали, все знаем.
Не спрося разрешения у вихрастого, мама проскочила среди лавок к столу.
— Мой сынок Сережа, вон он, со мной рядом сидел, не даст соврать, — сказала она, придыхая от волнения. — Он в заборе, сложенном из камня-плитняка, в заборе поповского дома, наткнулся на ларец. В ларце золотые монеты были, червонцы и пятерки, Николай Второй чеканил, и перстень изумрудный, их я и отдаю, не полностью, верно, израсходовали частью, нужда край была... Вот они, ссыпаю в казну государства, в фонд на могущество индустрии.
Она разомкнула медные ушки кожаного портмоне, запрокинула его над столом. Зашелестели, мелькнули золотые монетки, звонко стакнулись с железным листом стола, покрытым красной тканью.
...Я сообщил по секрету Сане Колыванову, что Дедковы намерены выпросить меня у матери, а он известил об этом бабушку. Не подозревая о том, что Саня проболтался, я заметил в ней перемену: она присмирела, задумывалась.
Накануне воскресенья, когда должны были прийти к нам Дедковы, бабушка неожиданно начала просить у меня прощения. Не было случая, чтобы Лукерья Петровна в чем-то раскаивалась или перед кем- нибудь виноватилась; я молчал в ожидании подвоха.
Ошибся: определилось, что она просит прощения за все обиды, причиненные мне ею. Так как я объяснил Сане, что у меня больше нет мочи сносить ее лютованья, она умоляла, когда будем жить поврозь, не поминать ее лихом. Я обещал. За это она обещала не принимать участия во встрече Дедковых с мамой, дабы не помешать разговору. Но когда Дедковы пришли, будто бы забыла про свое обещание. Пила кагор и восторгалась гостями:
— Да где вы зародились, деточки мои?! Д’ вы — кровь с молоком! Да сроду-роду не встречала людей красивше. Д’как шибко вам поглянулся наш надея — Сереженька!
Мама не останавливала бабушку, хотя ее и смущало то, что она часто прикладывалась к рюмке, и то, что она почти беспрерывно говорила. Наверно, мама знала, с какой целью пришли Дедковы, и она легко переносила неловкость за бабушку, потому что отодвигалась другая неловкость — страшная.
Мария Васильевна примостилась на сундуке, на моем привычном месте, спиной к угольнику. Она чуждалась Лукерьи Петровны, даже чокаться не желала: поднимет рюмку, но не сделает встречного движения. В ее взоре, обращенном к маминому лицу, была такая искательная пристальность, словно от мамы целиком и полностью зависела ее судьба. Дядя Леша в противоположность ей был беззаботен, торжествен, питейные призывы Лукерьи Петровны нравились ему, он пил за ее здоровье, опять наполнял рюмки вином, улыбчиво дожидался минуты, когда совершится то, ради чего приехал вместе с женой. Его не покидала уверенность в том, и кагор укреплял ее, что все произойдет, как желательно Марии Васильевне, мне и ему.
— Бабусь, тебе надо просвежиться на ветерке, — сказал я.
Попытка выдворить Лукерью Петровну из комнаты мне представлялась невероятной. Еще не опорожнена бутылка с кагором, и студится шампанское в цинковом ведре. В первую голову, для нее небесная радость — компания грамотных людей. Бабушка не умеет ни писать, ни читать, поэтому, должно быть, относится к ним с чувством обожествления, или, может, просто они в ее уме, — она родилась в год отмены крепостного права, — вроде графской семьи Прозоровых, собственностью которой были ее родители, совсем не готовые к свободе: «Мы были графские и умрем графские».
— Зачем просвежаться? В комнате недушно. Сквозняки шастают в подполе. Слышишь, в щелях около западни сипят? Да, голуби мои красные, чё ж плохо закусываете? Леша, сыночек, ешь. Не побрезгай. Снедь у нас простецкая. Ты бы в старо время пожаловал гостевать в Ключевку. Объелся бы, обпился!.. Станица бы вся на радостях гуляла. Ветчи?ны бы всякие не магазинные, ну их, домашние, колбасы всякие, варенья-вишенья. Опохмеляться тама-ка было легко. Мой свекор пил запойно. Бывалычи, достану из бочки соленый арбуз... Сожрет — и на поправку пошел. Вдобавок умоломурит головку лука поболе кулака — и вовсе окостыжится. Кушай. Чем богаты, тем и рады.
Мария Васильевна слушала Лукерью Петровну не без интереса, но досадливо переглянулась со мной: нельзя, дескать, полагаться на твою бабушку. Я виновато вздернул плечами и уловил решимость в том, как она скользнула локтем по клеенке и, прислонив к вискам ладони, промолвила осекшимся голосом:
— Мария Ивановна, вы ведь знаете, что нас привело сегодня?
— Я помру. Совесть сгложет. Тоска покою не даст.
— Сгинет она, милые ласточата.
— Мы не претендуем... На усыновление вы не согласитесь... Мы... Пусть он живет у нас в учебную пору. Он должен образовываться. Условия у мальчика оставляют желать...
— Мы изо всего барака ему условия создали, — сказала бабушка. — Ни у кого нет таких условиев. У кого угодно спросите.
— Мама, есть условия повольготней. Девчонки Брусникиных в отдельной комнате спят на кроватях с панцирной сеткой. О прекрасных условиях говорится. Каменный дом, кухня, круглые сутки горячая вода, в общем условия из условий, — вот о чем, мама. Мы с тобой, мама, чурки с глазами. Побеседовать и наставить не умеем. Сережа недавно о магнетизме спросил... Я стала ему гипноз объяснять, черную магию. Помнишь, в поповском доме книги на чердаке валялись. Там книга про личный магнетизм была. Я и рассказывать ему. А он: «Мамк, мы проходим земной магнетизм». Я слыхом не слыхала об этом. Со стыда чуть не сгорела за свое невежество.
— Подь ты к чемору. Гамнетизь... Гам... Пфу. — Бабушка подняла в северный угол карие по- молодому блестевшие очи, перекрестилась. — Оборони, Христос, страдалец и защитник наш, оборони от гам... от гоморры и содома (ребятишки по коридору ильно конские табуны топочут), оборони от сглазу, от лихих людей, от малой и крупной потери.
Я поражался выдержке, присущей дяде Леше. Александр Иванович, если бы был жив, никому из них не дал бы высказаться, раскричался бы, выбежал, распахнув пинком дверь. Дядя Леша от нетерпения
