только разводил локти. Верхняя пуговка на его тенниске отскочила, меж отворотов высунулась голова волосяного орла.
— Вы усложнили ситуацию, товарищи женщины, — сказал дядя Леша, будто председательствовал на собрании. — Любую ситуацию необходимо упрощать до ясных элементов.
— Хитренькие, — перебила его бабушка, — станете Сережу содярживать и учить. Он у вас и у вас. Опосля вы наймете защитника, и у нас отберут его. Они, мол, настоящие родители, а мы сбоку припеку.
— Упрощаем ситуацию. Мы даем подписку не претендовать на родительские права...
— Сынок, за ним догляд и уход нужон. Вы оба каждый день на работе.
— Предусмотрели. Наймем старую даму. Француженка. Образованная.
— Слава богу! Погоди, сахарный, господское воспитание теперича разве дозволяется? Не притянут вас за ушко да на солнышко?
Дядя Леша приуныл.
— При чем тут господское? — буркнул он.
Бабушкино лицо сделалось каким-то допросным.
— Чье ж тогда? Последнюю капельку собираетесь у нас отобрать.
Взмахом ладони мама как бы отодвинула Лукерью Петровну вместе с ее намеренно кусачим вопросом в сторону.
— Мария, Алексей, — сказала она, — за вашей охотой выучить Сережу редкостное благородство. В ноги хочется вам пасть. Ему очень повезло. Где еще он встретит такую доброту к себе? Ясным-ясно — я никогда его не обеспечу и не образую серьезней вас. Но он у меня один, как солнышко. Вы молодые. У вас будут сыновья и дочери. А меня с ними, с двоими, замуж никто не возьмет. Пускай ездит к вам по своему желанию хоть на день дважды. Не могу я согласиться отдать Сережу.
— Согласишься! — закричал я. — Мария Васильевна и дядя Леша выручить меня хотят.
Бабушка вдруг захныкала с девчоночьей ноткой в севшем от вина голосе.
— Выручить? На меня наветки дает. Колотит-де, затиранила-де вусмерть бабуся. Провинится — маненько почикаю по мягкому месту. Чё я, лиходейка родному внуку?
— Ты зверюга! — опять закричал я. Невыносимо было ее рассчитанное на самую обезоруживающую жалость притворство. — Тебе б палачом... Ты даже своих детей бросила...
Бабушка заплакала, утиралась пестрым ситцевым фартуком.
— Отольются тебе, ворог, слезоньки мои. Тебя не то что чикать... Тебя бревном по башке бить...
Мария Васильевна сникла, склонясь над столом. Волосы скользнули по щекам, занавесили глаза.
— Мальчику, — промолвила она, — необходима атмосфера человечности. Отношение Лукерьи Петровны ожесточает его.
— Мое отношение справедливое.
— Помолчи, мама. Не даешь людям говорить.
— Они ведь напраслину возводят. Коли я беззащитная, дак и наговор можно на меня... Я правду найду.
— Мама...
— Не стану молчать. Прав голоса не лишена.
— Мария Васильевна, у мамы изношенные нервы. Горюшка хлебнула через край. Не сердись на нее. Я расшибусь, чтобы она по-человечески к Сереже... Она послушается... Я расшибусь.
— К несчастью, — вздохнул дядя Леша, — старость — это неизменность. Вы поймите, Мария Ивановна, не корысть нами движет. У Сережи хорошие задатки. Мы большого человека из него вырастим. И, к вашему сведению, детей с Марусей у нас не будет. Вы красивая. Вас возьмут замуж. Правильно, ребенок — это препятствие для нового брака. Вы непременно выйдете и еще родите сына, не одного, наверное.
— Незачем ей мужья. Они ей, как Петровкам варежки. От первого ворога до сих пор не опамятовалась. Живет в спокое. Все сготовлю, постираю, никакая моль не подберется. Живи себе да живи. Прямо форменный рай.
Дядя Леша хмыкнул и покрутил склоненной головой, озадаченный бесстыдством Лукерьи Петровны.
— Простите нас, — сказала Мария Васильевна моей матери. Она взяла с голубого тканьевого покрывала, которое было наброшено на мамину кровать, свою шляпу с колышливыми полями.
— Голову-т серебряную оставьте.
Жалобная просьба Лукерьи Петровны привела Марию Васильевну в состояние недоумения.
— Серебряную голову?
— Ну, бутылку энту, в ведре.
— Пейте на здоровье.
— Вот спасибочки, доченька, уважила старую перечницу. Дай-ка я твою рученьку поцелую.
— Вы не посмеете...
Бабушка подскочила к Марии Васильевне, долго ловила ее руку, а когда это ей не удалось, с усердием чмокнула в трикотажный шелк над плечом.
Они вышли. Я кинулся за ними и был схвачен матерью и бабушкой.
Ночью мама спустилась с кровати на пол. Я не спал. Стояла летняя, без ветра, ночь, но я лежал скорчившись в три погибели, как в январскую стужу: так было горестно и безнадежно.
Плача, мама спрашивала, неужели бы я и в самом деле ушел к Дедковым.
Хотя бабушка ничего не могла слышать, — она спала, укрываясь с головой малиновым стеганым одеялом, — я не отвечал, потому что теперь у меня было две матери, и это определяло мое молчание, а не страх перед Лукерьей Петровной и, вероятно, не отчаяние, что я остаюсь во власти ее непрерывной жесткости, не знающей оглядки, раскаяния и жалости.
У меня, до того как мама спустилась с кровати, было такое чувство, что дальше я не смогу жить по- прежнему, а поэтому завтра либо все-таки уйду к Дедковым, либо навсегда скроюсь из дома. Однако мамины слезы, ее увещевание прощать бабусю («Обделила ее судьба радостями. Муж все время служил. Приедет на побывку, ребеночка оставит — и был таков. Хозяйство солидное. Дети — мал мала меньше. Везде успей: землю перепаши, корма для скота заготовь, ребятишек накорми-обшей-обмой. Свету белого невзвидишь. После гражданской, в голодные годы, потеряла почти всех родных и детей. Одни мы с тобой у нее точно звезда во лбу»), ее накаленное плачем дыхание, нежное скольжение ладошки смягчили мое настроение; и отступала непримиримость, и начало казаться, — жить дома пока еще терпимо, да и сохраняется двойной выход — переселение в Соцгород и побег.
...Юрка Иванов был подростком необычным для Тринадцатого участка. Нет, он не выделялся среди нас какими-то поразительными способностями. На скрипке он не играл, стихотворений не складывал, алгебраических задач в уме не решал...
В нашей каменной школе, побеленной в стальной цвет, были свои выдающиеся личности. Митька Зайцев прекрасно рисовал пейзажи и портреты вождей, правда, вождей он рисовал только на листах, расчерченных в клеточку. Колька Галунов, завзятый едок свиного сала, при своем маленьком росте отличался такой физической силой, что с ним боялись бороться старшеклассники, а географ Тихон Николаевич, охотно прибегавший к помощи рук, когда ученик, изгоняемый им в коридор, сопротивлялся, в подобном случае с Галуновым, немного покипятившись, предпочитал не доводить тяжбу до победного конца. Тимур Шумихин славился тем, что, играя в лото, один-единственный успевал закрывать цифры на двенадцати картах. Хасан Туфатуллин переворачивал ногами страницы тетради, стрелял из рогатки и даже из ружья.
Есть игра, которой увлекаются школьники, — игра в жо?ску, в России ее называют «жошкой». Жоска — кожаный кружочек с длинноворсым мехом. К этому кружочку пришита свинчатка величиной с пуговицу. Ворс расчесывается горизонтально. У нас больше всего ценились жоски из козьей шкурки. Когда ты поддаешь ногой козью жоску, она летит вверх, напоминая комету, а когда спускается, то по форме напоминает раскрытую кувшинку. Спускается она плавно: благодаря пуху плавно парашютит. Среди жосочников я был чемпионом — подбивал жоску до трех тысяч раз подряд. Почему-то все ребята говорили, что по стольку раз набивать нельзя — заболит селезенка, но я этому не верил и никак до сих пор не
