еще ближе.
– Не стой там! – крикнул человек с удочкой. – Камень на голову упадет и фамилию не спросит.
– Спасибо. – Вика удивилась, что рыбак заметил ее перемещения.
Фамилию не спросит… А если спросит, ей нечего будет ответить. Она в бегах, и этот город – ее последнее убежище.
Она заглянула в сетку рыбака. Пусто.
– Не клюет пока, – улыбнулся тот, заметив ее интерес. – Видишь, балабас ползет.
– Кто ползет?
– Ну туман. Скоро так затянет, что я кончика своей удочки не увижу.
Вика сочувственно покачала головой: «Мне бы твои заботы». Пиная гальку носками ботинок, она поплелась к автобусной остановке. Взглянула на здание местного театра, похожее на греческий храм в изображении пятилетнего ребенка. Очаг культуры – хмыкнула Вика с высокомерием уроженки Петербурга, с молоком матери впитавшей его очарование. Когда она сможет снова пройти по Невскому проспекту, насладиться особенным духом Васильевского острова? Придется ли ей увидеть развод мостов?
Все, чего она добилась в жизни, было уничтожено. Как в компьютерной игре – game over. Нужно начинать заново, только не с нуля, а с минус десятого уровня. Ее судьба, которую она считала вполне состоявшейся, ее надежная, прочная жизнь – все развеялось от первого же злого дыхания, как соломенный домик трех поросят. А она-то считала, что построила неприступный замок…
…Как обычно, общебольничная конференция благодаря Балахонову превратилась в митинг. По утрам вторника нужно запирать его в подсобке, злилась Вика. Орет, как Троцкий на базаре, хотя сам понимает, что все бесполезно. Только время у людей отнимает своей демагогией!
– Я давал клятву советского врача! – горячился Балахонов на трибуне.
Главный врач с привычной тоской смотрел мимо строптивого подчиненного, прикидывая, видимо, подходящий силовой прием, чтобы удалить заведующего хирургическим отделением с ораторского места. На беду администрации, Леша обладал зычным басом, перекричать его было невозможно, а добровольно покидать трибуну, пока не выскажется, он не собирался.
– Так Советского Союза давно нет, – добродушно заметил начмед, как бы освобождая Лешу от всех его гуманных обязательств.
– Не важно! Меня в институте учили оказывать людям помощь! Ту, которая им нужна, а не ту, которую страховка позволяет!
Неужели он такой дряхлый? Вика всегда обращалась с Балахоновым как с ровесником, а теперь оказывается, что он окончил институт еще до распада Союза и не обучался принципам страховой медицины. Вот почему он такой неиспорченный… Старая закалка.
– Оказывать учили, а отказывать – извините, нет! Если я вижу, что человеку для сохранения здоровья нужна госпитализация, операция, все, что угодно, – я это делаю. И меня не волнует, где он живет и кем работает! Про оплату я даже задумываться не желаю, об этом у меня голова болеть не должна.
– Алексей Михайлович, вас никто и не просит отказывать в неотложной помощи! – Из-за того, что нужно было вклиниться в речь, пока Балахонов переводит дыхание, главврач произнес свою реплику не так царственно, как бы ему хотелось.
– Не просит? А какого черта я должен заполнять всякую лабуду? Миграционный лист придумали какой- то, обоснование госпитализации без полиса. Не бред ли? Бред! И я свое время тратить на это не собираюсь, у меня других дел полно.
– Послушайте, но это же стандартная форма. Что вам, трудно?
– Трудно. Невозможно по нравственным убеждениям. С какой стати я, врач, должен кому-то объяснять, что помогаю человеку? Почему я оправдываюсь, если сделал аппендэктомию жителю Таджикистана?
Скорее бы уж он облегчил душу, поморщилась Вика. У нее слишком много дел, чтобы выслушивать рефлексию начальника. Хотя… Какое-то рациональное зерно в его словах есть. Коррупция и повальное мздоимство началось в медицине именно тогда, когда врач понял – он имеет право отказать в помощи. Можно сколько угодно кивать на нищенскую зарплату, на дефицит нормальных медицинских центров и специалистов. Разумеется, и до введения страховой медицины попасть к светилу можно было только по знакомству, и «пузырный занос», то есть бутылка хорошего спиртного и коробка конфет, был обязателен, но… Когда Вика училась в институте, она активно посещала хирургическое общество. Там было принято устраивать вечера памяти профессоров. На эти вечера часто приходили бывшие больные, рассказывали, как доктор такой-то вернул их к жизни. Вику такие рассказы очень трогали, это казалось символичным – врач давно умер, а спасенный им человек живет и прекрасно себя чувствует. И эти люди не были ни важными чиновниками, ни просто богатыми людьми. Токари, уборщицы, водители, воспитательницы детского сада… Взять с них явно было нечего, и попали они в руки светила просто потому, что тяжело болели. Если больной хотел лечить у светила что-то рутинное, с чем справился бы и обычный врач, тут приходилось подключать административный ресурс, но если его жизни угрожала реальная опасность и заболевание было слишком сложным для простого доктора, он попадал к светилу без особых усилий.
Никому и в голову не приходило, что можно просто захлопнуть перед больным дверь, потому что у него полис не того цвета.
А сейчас можно. Государство допустило общение больных со здравоохранением по формуле «не оплатят, пошел вон», так что же странного, если эта модель работает и в частных отношениях врач – больной?
Все устроено так, чтобы легко было наказать человека за активное действие, а еще легче – чтобы оправдать его бездействие.
– Меня вообще не должна волновать оплата, коль скоро у нас развелось аж два отдела по работе со страховыми компаниями! Один по ОМС, второй – ДМС и платные! Причем там сидит не одна полумертвая старушка на оба подразделения, а куча вполне цветущих женщин! По логике они и должны заботиться, чтобы оплата наших услуг шла полноценно и своевременно. Пусть берут истории поступивших. Сколько у нас ежедневно новых пациентов? Максимум пятьдесят, этот объем им вполне по силам. Коль скоро мы, врачи, их содержим…
– Как это вы их содержите, интересно? – быстро перебил главврач.
– А так, что производителями услуг являемся мы, врачи и медсестры. Платят нам по факту оказанных услуг, то есть реально зарабатываем мы, а все остальные – обслуживающий персонал, который мы содержим для собственного по идее удобства. И девочка из отдела по работе с ОМС должна следить за нормальной оплатой нашей работы – только этим она может оправдать свое существование. Это по логике! А на самом деле что получается? Я лечу кого-нибудь, тружусь, а потом девочка мне звонит и радостно сообщает – а знаете, вам этот случай не оплатят! Дальше следует объяснение, либо надуманное, а чаще, ибо девочки наши не очень умеют думать, просто идиотское.
– Алексей Михайлович, не опускайтесь до оскорблений! И…
Но сбить Лешу с курса было невозможно.
– Я никого не оскорбляю, а строго придерживаюсь фактов! Вы постоянно требуете от меня исполнения моих обязанностей! Вот и я требую от них, причем с большим правом, чем вы! Ибо вы платите мне малую часть тех денег, что я заработал, а ваши девочки получают деньги из моего кармана! Пусть работают, а не пилят бабки со страховыми компаниями!
От такой наглости главврач даже привстал на стуле:
– Что за голословные обвинения? У вас есть доказательства? Опомнитесь, Алексей Михайлович!
– За руку я их, конечно, не ловил, но нам же каждый месяц страховые по полмиллиона недоплачивают! Причем пациенты довольны, поправляются, а компании недовольны. То объем помощи не тот, то не по профилю отделения, то еще какой-нибудь маразм! А вы смотрите на это и не шевелитесь. В суд хоть раз подавали? Договор грозились расторгнуть?
Да уж… «Когда выходишь на эстраду, стремиться надо к одному, всем рассказать немедля надо, кто ты, зачем и почему…» Можно сколько угодно возмущаться нищенской зарплатой и огромным объемом работы, но посягать на отлаженный бизнес… Сидеть им опять без премий!
– Вы нас совсем закабалили! – орал Балахонов. – Крутите свои делишки, а до нас вам и дела нет. Ни до больных, ни до врачей! Пациенты не умирают от болезней, врачи с голоду – вот и ладненько. Мы для вас – декорация, ширма для ваших афер, и, если бы вам эта ширма не была нужна, вы бы от нас сразу же
