Тобайас Смоллет
ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОДРИКА РЭНДОМА
Вступление автора
Нет более занимательной и поучительной сатиры, чем та, какая вводится как бы ненароком в ход увлекательного рассказа, делает каждое событие живым и, рисуя знакомые сцены с необычной и забавной точки зрения, сообщает им всю прелесть новизны и в то же время ни в чем не отступает от правды.
Читатель удовлетворяет свое любопытство, следя за приключениями героя, к которому питает расположение; читатель принимает участие в его судьбе, сочувствует ему в несчастьях, пылает негодованием против виновников его неудач; человеколюбивые чувства разгораются, противоположность между попранной добродетелью и торжествующим пороком обнаруживается весьма резко, каждый поступок с двойной силой действует на воображение, память удерживает все обстоятельства, и сердце совершенствуется благодаря примерам. Внимание не утомляется чередованием портретов, ибо выдумка со всеми ухищрениями приятно занимает его и превратности жизни предстают перед ним со всеми подробностями, открывая широкое поле для острословия и юмора.
Роман, вне сомнения, обязан своим происхождением невежеству, суетности и суевериям. Во тьме веков, когда человек получал известность благодаря своей мудрости или храбрости, его семья и приверженцы пользовались себе во благо его выдающимися качествами, возвеличивали его добродетели и представляли его личность священной и сверхъестественной. Чернь легко проглатывала сию приманку, молила его о покровительстве, воздавала ему дань уважения, восхваляла до преклонения; слава о его поступках передавалась потомству с бесчисленными преувеличениями; о них рассказывали снова и снова, чтобы подвигнуть людей на великие деяния; в память о нем воздвигались алтари, и ему воздавались божеские почести для воодушевления тех, кто стремился ему подражать; вот откуда произошла языческая мифология, каковая является только собранием необычайных романов.
По мере того как просвещение все более распространялось и человеческий разум совершенствовался, эти рассказы приукрашались поэзией, дабы они могли легче обратить на себя внимание; их распевали на празднествах в назидание и для удовольствия слушателей, а также перед битвами для побуждения к славным деяниям. Так родились трагедия и эпическая муза и, по мере развития вкуса, достигли совершенства. Неудивительно, что древние не прельщались измышлениями в прозе, располагая столь замечательными событиями, прославленными их лучшими поэтами в стихах; посему мы не находим у них, в эпоху их расцвета, ни одного романа, если не назвать так «Киропедию»{1} Ксенофонта, и, покуда искусства и науки не стали возрождаться после вторжения варваров в Европу, произведения такого рода не появлялись.
Но когда плутовство духовенства привело человеческий разум к самому нелепому легковерию, появились авторы романов, которые, утратив всякое понятие о правдоподобии, наполнили свои произведения чудовищными гиперболами. Никак не равняясь с древними поэтами одаренностью, они решили превзойти их выдумкой и обращались больше к чувству удивления читателей, чем к их рассудку. На подмогу они привлекли волшебство и, вместо того чтобы возвышать личность своих героев благородством чувств и поступков, наделяли их телесной силой, ловкостью и сумасбродством. Хотя не было ничего более смешного и ненатурального, чем нарисованные ими фигуры, у них не оказалось недостатка в почитателях, и странствующие рыцари уже стали заражать своим примером весь мир, когда Сервантес неподражаемо забавной книгой решительно исправил человеческий вкус, показав рыцарство с правильной точки зрения, и поставил перед романом более полезные и занимательные цели, ибо присвоил ему комические черты и указал на нелепости в повседневной жизни.
Ту же методу применили и другие испанские и французские писатели, а успешней всех — мсье Лесаж, который в Приключениях Жиль-Блаза описал с безграничным юмором и прозорливостью несовершенство жизни и плутовство людское.
Нижеследующие страницы я создавал по его плану, взяв на себя, однако, смелость отклоняться от него там, где, по моему мнению, его ситуации были необычны, нелепы или присущи только той стране, которая являлась местом действия. Несчастья Жиль Блаза, по большей части, таковы, что вызывают скорее смех, чем сочувствие; он сам смеется над ними, и его переходы от отчаяния к радости или по меньшей мере к спокойствию столь внезапны, что у читателя нет времени пожалеть его, а у него самого — опечалиться. Такое поведение, на мой взгляд, не только неправдоподобно, но мешает возникнуть благородному негодованию, каковое должно вызвать у читателя возмущение презренными и порочными нравами общества.
Я стремился показать, как скромные достоинства борются со всеми затруднениями, встающими на пути одинокого сироты не только из-за недостатка у него житейского опыта, но и вследствие себялюбия, зависти, злокозненности и черствого равнодушия людей. Дабы расположить в, его пользу, я наделил его привилегиями происхождения и образования, которые, надеюсь, в ходе его злоключений снискают у великодушного читателя более теплые симпатии к нему. И хотя я предвижу, что некоторых оскорбят неблаговидные действия, в коих ему выпало на долю участвовать, но я уверен, что читатель рассудительный не только признает необходимость описания ситуаций, к которым мой герой должен был иметь касательство, пребывая в столь низком состоянии, но сочтет занимательным познакомиться с такими людьми, у которых чувства и страсти не скрываются под маской притворства, церемоний или воспитания; причудливые особенности их нрава обнаруживаются в том виде, в каком природа создала их. Но, мне кажется, я могу не затруднять себя защитой методы, применяемой лучшими писателями, из коих некоторые мною упомянуты.
Каждый разумный читатель с первого взгляда заметит, что я не уклоняюсь от истины в передаче фактов, которые в основном подлинны, хотя подробности изменены и замаскированы, чтобы избежать сатиры на отдельные личности.
Мне остается упомянуть о причинах, по которым в качестве главного героя этого произведения я избрал шотландца; главным образом они заключаются в том, что соответствующее его происхождению и нраву образование, которое я дал ему, он не мог бы приобрести в Англии{2} на те скудные средства, какими, согласно моему плану, он располагал. У меня была также возможность описать простоту нравов в отдаленных уголках королевства, более им свойственную, чем другим местам, расположенным поблизости от столицы. И, наконец, склонность шотландцев к путешествиям оправдывает мое решение нарисовать выходца из этой страны.
Дабы чувствительного читателя не оскорбили бессмысленные проклятия, слетающие с уст некоторых лиц в этих мемуарах, я должен заявить, что, по моему разумению, ничто с большей очевидностью не подтверждает нелепости этих ругательств, чем точная и буквальная передача речей, в которых они встречаются.
Молодой художник, уступая шутливому расположению духа, изобразил сценку беседы между медведем, совой, обезьяной и ослом, а для того, чтобы она бросалась в глаза, была посмешнее и понравоучительнее, он наделил каждого участника каким-нибудь свойством человеческой природы и атрибутами, ей присущими.
Мишка был изображен в обличье старого, беззубого пьяницы и солдата, сова восседала на ручке кофейника, с очками на носу, и, казалось, была погружена в чтение газеты, а осел, украшенный огромным париком с косичкой (не скрывавшим, однако, его длинных ушей), позировал для портрета обезьяне, представшей с необходимыми для художника принадлежностями.
Эта забавная группа вызывала веселую улыбку и всем нравилась до той поры, покуда какой-то зловредный шутник не сказал обиняком, что все сие вместе есть пасквиль на друзей художника; как только эту клевету подхватила молва, те же самые люди, которые одобряли картину раньше, встревожились и даже узрели самих себя в разных фигурах.
