Глубочайшее волнение произвело такое действие на организм моей матери, что у нее немедленно начались родовые муки, и если бы старая служанка, горячо ее любившая, не сжалилась над ней и не оказала ей помощи, рискуявызвать неудовольствие моего деда, то и мать моя и невинный плод ее чрева неминуемо стали бы несчастными жертвами его жестокости и бесчеловечности. Благодаря дружелюбию этой бедной женщины мою мать отнесли на чердак, где она тотчас же разрешилась от бремени мальчиком, о злосчастном рождении которого ныне повествует он сам. Мой отец, уведомленный о происшедшем, примчался обнять свою возлюбленную супругу и, осыпая отеческими поцелуями своего отпрыска, не мог удержать потоки слез, узрев, что милая подруга его сердца — а ради нее он пожертвовал бы всеми сокровищами Востока — лежит распростертая на тощем тюфяке в помещении, непригодном для защиты ее от суровой непогоды. Нельзя предположить, чтобы старый джентльмен не ведал о случившемся, хотя он и сделал вид, будто ничего не знает, и притворился весьма изумленным, когда один из его внуков, сын его старшего покойного сына, — живший с ним как прямой его наследник, — сообщил ему о событии. Тогда он решил не идти ни на какие уступки и на третий же день после разрешения моей матери от бремени послал ей настоятельный приказ покинуть дом и выгнал служанку, которая спасла ей жизнь.
Этот поступок привел в такое негодование моего отца, что он разразился самыми страшными проклятьями и, упав на колени, молил небо о том, чтобы оно отвергло его, если он когда-нибудь забудет или простит бесчеловечность своего родителя. Вред, причиненный моей несчастной матери тем, что ее удалили при таких обстоятельствах, и отсутствие самых необходимых удобств там, где она поселилась, а также скорбь ее и душевная тревога вскоре привели к изнурительной болезни, которая и пресекла ее жизнь. Мой отец, нежно ее любивший, был столь потрясен ее смертью, что в течение шести недель пребывал в состоянии безумия; тем временем люди, у коих он жил, отнесли младенца к старику, который, услыхав грустную весть о смерти своей невестки и горестном состоянии сына, настолько смягчился, что отправил ребенка на попечение кормилицы и распорядился, чтобы моего отца перевезли к нему в дом, как только он снова обретет разум. Почувствовал ли этот жестокосердый судья угрызения совести за свое бесчеловечное обращение с сыном и дочерью, или (что более вероятно) опасался, как бы репутация его не пострадала среди окрестных жителей, но он горько сожалел о своем отношении к моему отцу, чье безумие уступило место глубокой меланхолии и задумчивости. В конце концов отец мой исчез, и, несмотря на все розыски, так ничего и не могли о нем узнать; это обстоятельство укрепило у большинства людей уверенность в том, что он покончил с собой в припадке отчаяния. О том, как я узнал подробности, связанные с моим рождением, станет известно из этих мемуаров.
Глава II
Нашлось немало людей, подозревавших моих дядьев в причастности к судьбе отца моего на том основании, что все они разделили бы предназначенное ему по наследству имущество; это соображение подкреплялось доводом, что при всех его злоключениях они ни разу не обнаружили ни малейшей склонности ему помочь, но, напротив, пользуясь всеми доступными им уловками, разжигали неприязнь старого джентльмена и поддерживали его решение покинуть моего отца в несчастье и нищете. Но люди рассудительные считали такое заключение нелепой выдумкой по той причине, что ежели бы у моих родственников хватилозлобы совершить ради своей выгоды столь ужасное преступление, судьбу моего отца разделил бы и я, чья жизнь также являлась препятствием на пути к осуществлению их надежд.
Я быстро подрастал и, отличаясь большим сходством с моим отцом, который был любимцем арендаторов, имел все, что только могли они мне предоставить при своих скудных средствах. Однако их расположение было слабой защитой против ревнивой враждебности моих кузин; чем больших успехов можно было ожидать от меня в младенчестве, тем упорнее становилась их ненависть ко мне; и мне не исполнилось еще и шести лет, как я был уже столь ловко отстранен от моего деда, что мог видеть его только украдкой; иной раз я подходил к его креслу, когда он сидел, наблюдая за своими работниками в поле, и в таких случаях он гладил меня по головке, наказывал быть хорошим мальчиком и обещал заботиться обо мне,
Вскоре меня послали в ближайшую деревню, в школу, где мой дед с незапамятных времен был полновластным владыкой, но так как он не платил за мое содержание и не снабжал меня ни одеждой, ни книгами, ни прочими необходимыми вещами, то вид у меня был ободранный и жалкий, а школьный учитель, который, боясь моего деда, обучал меня gratis[1], отнюдь не заботился о том, какие успехи я делаю под его руководством. Вопреки всем этим трудностям и унижениям я преуспел в латинском языке, а как только научился сносно писать, стал до такой степени докучать деду письмами, что дед мой вызвал учителя и сурово разбранил его за труды, положенные на мое образование, присовокупив, что, буде я угожу на виселицу за подделку документов, чему тот меня обучил, кровь моя падет на его голову. Педант, больше всего на свете страшившийся немилости своего патрона, заверил «его честь», что мальчик обязан своими успехами скорее способностям и прилежанию, чем полученным указаниям или поощрениям; что хотя он и не может лишить меня уже усвоенных мною знаний, — разве что старый джентльмен уполномочит его переломать мне пальцы, — но с божьей помощью постарается предотвратить дальнейшее мое развитие. И в самом деле он в точности исполнил задуманное: сославшись на то, будто я писал дерзкие письма деду, он приказал сделать дощечку с пятью дырками, в которые просунул пальцы моей правой руки, и привязал ее веревкой к запястью так основательно, что я лишился всякой возможности пользоваться пером. Но от этого орудия обуздания я освободился через несколько дней благодаря — случайной ссоре между мной и одним мальчиком, который, вздумав поиздеваться над моей нищетой, привел меня своими злыми насмешками в такое бешенство, что одним ударом дощечки я рассек ему голову до кости, к великому ужасу моему и других школяров, оставивших его окровавленного на земле и бросившихся доложить учителю о происшествии.
За это преступление я подвергся столь жестокой каре, что, доживи я до мафусаиловых лет, впечатление, ею на меня произведенное, не изгладится, равно как и отвращение и ужас, зародившиеся в моей душе к безжалостному тирану, наказавшему меня. Презрение, которое, натурально, вызывал мой вид у всех, кто встречался со мной, нужда, постоянно преследовавшая меня, да и мой высокомерный нрав, не мирившийся с обидами, втягивали меня в тысячу досадных приключений, благодаря чему я в конце концов привык к напастям и набрался храбрости для предприятий, отнюдь не соответствовавших моему возрасту. Частенько меня подвергали порке за преступления, мною не совершенные, потому что в деревне я почитался бродяжкой и мне приписывали любой озорной поступок, если виновник его оставался неизвестным. Меня обвиняли в похищении плодов из сада, куда я даже не заглядывал, в убийстве кошек, которых я пальцем не трогал, в краже имбирных пряников, хотя я к ним не прикасался, и в оскорблении старух, хотя я их в глаза не видел. Мало того, у одного заики-плотника хватило красноречия убедить учителя, будто я выстрелил в его окно из пистолета, заряженного дробью, хотя моя квартирная хозяйка и все ее семейство засвидетельствовали, что я крепко спал в своей постели в момент совершения этого преступления. Однажды меня высекли за то, что я едва не погиб, когда затонул паром, на котором я находился; в другой раз — за ушибы, причиненные лошадью и повозкой, переехавшей меня; в третий раз — за то, что меня укусила собака пекаря.
Короче говоря, являлся ли я виновником или жертвой, меры исправления, применяемые ко мне этим придирчивым педагогом, и его отношение ко мне оставались неизменными. Мое негодование, отнюдь не сломленное таким зверским обращением, восторжествовало над тем раболепным страхом, какой до сей поры принуждал меня к послушанию, и, подрастая и набираясь знаний, я все яснее понимал несправедливость и жестокость его поведения. Благодаря незаурядным способностям, а также советам и указаниям помощника учителя, бывшего слугой моего отца во время его путешествий, я сделал значительные успехи в классических науках, в письме и арифметике, и мне не было еще двенадцати лет,
