Приключения Родрика Рэндома

ароматический запах, от него, исходивший, и капитан с великим волнением возопил:

— Да сохранят меня небеса! Я задыхаюсь! Убирайся вон! Чорт тебя подери! — Вон отсюда! Зловоние убьет меня!

На эти вопли в каюту вбежали его слуги, которых он приветствовал так:

— Негодяи! Головорезы! Изменники! Меня предали! Меня обрекли на жертву! Почему вы не уведете это чудовище? Или я должен задохнуться от вони, исходящей от него? Ох, ох!

Испуская эти возгласы, он в беспамятстве опустился на свое ложе; камердинер поднес флакон с нюхательной солью, один лакей растирал ему виски венгерской водой, другой опрыскивал пол лавандовыми духами, третий вытолкал из каюты Моргана, каковой, придя ко мне, уселся с хмурой физиономией и, по своему обыкновению, когда ему наносили оскорбление, за которое он не мог отомстить, начал напевать валлийскую песенку. Я догадался, что он находится в смятении, и пожелал узнать причину, но, не давая прямого ответа, он с большим волнением спросил, считаю ли я его чудовищем и вонючкой.

— Чудовищем и вонючкой! — с удивлением повторил я. — Разве кто-нибудь назвал вас так?

— Погом клянусь, капитан Фифл назвал меня и так и этак… Все воды Тэви ^{57} не смоют этого с моей памяти! Я и говорю, и утверждаю, и ручаюсь душой, телом и бровью — заметьте это! — что не распространяю никаких запахов, кроме тех, которые надлежит иметь христианину, если не считать запаха тапака, каковой есть трава, прочищающая голову, плагоуханная и ароматическая, а если кто говорит иное, так он — сын горного козла! Что до того, пудто я чудовище, то пусть так оно и пудет! Я таков, каким погу угодно пыло меня создать, чего, пожалуй, не скажу про того, кто дал мне эту кличку, потому что своими причудами и ужимками он изменил свое опличье, переделал и преопразил сепя и польше похож на опезьяну, чем на человека!

Глава XXXV

Капитан Уифл посылает за мной — Описание его состояния — Прибывает его лекарь, прописывает ему лекарство и укладывает в постель — Мистера Симпера помещают в каюте, рядом с капитанской, каковое обстоятельство, равно как и другие распоряжения капитана, порождают у судового экипажа весьма неблагоприятное мнение о командире — По приказу адмирала, я оставлен в Вест- Индии и назначен помощником лекаря на корвет «Ящерица», где возобновляю знакомство с лекарем, который обходится со мной весьма любезно — Я схожу на берег, продаю увольнительный билет, покупаю необходимые вещи и, по возвращении на корабль, с удивлением вижу Крэмпли, который назначен лейтенантом корвета — Мы отправляемся в плаванье — Захватываем приз, на котором я прибываю в порт Моран, находясь под начальством моего бывшего сотрапезника, с коим живу в добром согласии

Он все еще воспевал хвалу капитану, когда я получил распоряжение почиститься и явиться в капитанскую каюту, что я и не замедлил исполнить, надушившись розовой водой из аптекарского шкафчика. Когда я вошел в каюту, мне было приказано стоять у двери, пока капитан Уифл будет разглядывать меня издали в подзорную трубу. Удовлетворив таким манером один свой орган чувств, он приказал мне приближаться медленно, дабы его нос мог привыкать постепенно, прежде чем претерпит сильное раздражение. Посему я подошел к нему с величайшей осторожностью и столь успешно, что ему угодно было заметить:

— Гм… это создание можно выносить.

Он лежал, развалившись с томным видом на кушетке, а голову поддерживал ему камердинер, время от времени подносивший к его носу флакон с нюхательной солью.

— Вержет, — сказал он пискляво, — как ты думаешь, этот негодяй (он подразумевал меня) не причинит мне вреда? Могу я доверить ему руку?

— Я думаю, большой польза прибудет вашей чести от потеря немного крови, шестное слово, — отвечал камердинер. — А молодой шеловек имеет quelque chose от bonne mine[60].

— В таком случае, — сказал его господин, — я, пожалуй, должен пойти на риск.

Затем он обратился ко мне:

— Случалось ли тебе пускать кровь кому-нибудь, кроме скотов? Но к чему тебя спрашивать, ведь ты все равно ответишь самой гнусной ложью!

— Скотов, сэр? — повторил я, оттягивая его перчатку, чтобы пощупать пульс — Я никогда не вожусь со скотами.

— Чорт побери' Что ты делаешь? — закричал он. — Хочешь вывихнуть мне кисть? Будь ты проклят! У меня рука онемела до самого плеча! Да смилуется надо мной небо! Неужели я должен погибнуть от рук дикарей? Несчастный я человек, почему прибыл я на корабль без моего собственного лекаря, мистера Симпера?

Я попросил извинения за столь грубое обхождение с ним и очень осторожно перевязал ему руку шелковым жгутом. Пока я нащупывал вену, он пожелал узнать, сколько крови намерен я выпустить, а когда я ответил — «Не больше двенадцати унций», — он привскочил вне себя от ужаса и приказал мне удалиться, с проклятьями утверждая, что я покушаюсь на его жизнь. Вержет с трудом успокоил его, открыл бюро, достал весы с маленькой кружечкой на одной из чаш и, вручив их мне, сообщил, что за один прием капитану никогда не выпускают больше одной унции и трех драхм. Пока я готовился к такому значительному кровопусканию, в каюту вошел молодой человек в ярком костюме, с очень нежным цветом лица и томной улыбкой на устах, которая, казалось, стала для него привычной благодаря постоянному притворству. Едва увидав его, капитан быстро поднялся и бросился в его объятия, восклицая:

— О, мой милый Симпер! Я в крайнем расстройстве! Я был предан, напуган, убит по небрежности моих слуг, допустивших, чтобы какоето животное, мул, медведь застиг меня врасплох и довел до конвульсий зловонным табачным дымом!

Симпер, который, как обнаружил я к тому времени, был обязан искусству своим прекрасным цветом лица, принял вид кроткий и сострадательный и, заявив в нежных выражениях о своем огорчении, посетовал на прискорбный случай, который довел капитана до такого состояния; затем, пощупав пациенту пульс через перчатку, заявил, что болезнь его чисто нервическая и несколько капель бобровой струи и опия принесут ему больше пользы, чем кровопускание, ибо утишат чрезмерное душевное возбуждение и приостановят брожение желчи. Я был послан приготовить это лекарство, которое накапали в стакан белого испанского вина с горячим молоком и пряностями; затем капитана уложили в постель, и дан был приказ офицерам на шканцах запретить кому бы то ни было ходить по палубе над его каютой.

Пока капитан почивал, доктор сидел возле него; он стал столь необходим капитану, что для него отвели каюту, смежную с парадной, где спал Уифл, чтобы он был под рукой, если бы что-нибудь случилось ночью. На следующий день наш командир, благополучно оправившись от своего недуга, отдал приказ, чтобы никто из лейтенантов не появлялся на палубе без парика, шпаги и гофрированной рубашки, а мичманы и другие младшие офицеры не показывались в клетчатых рубашках или в грязном белье. Он запретил также всем, кроме Симпера и своих слуг, входить в парадную каюту, не испросив предварительно позволения. Эти странные правила отнюдь не расположили в его пользу команду корабля, но, наоборот, предоставили удобный случай заинтересоваться его репутацией и обвинить его в таких сношениях с лекарем, о коих не подобает упоминать.

Через две-три недели наш корабль получил приказ об отплытии, и я возымел надежду увидеть в скором времени свою родину, когда на борт явился хирург адмирала и, вызвав Моргана и меня на шканцы, сообщил нам, что в Вест-Индии наблюдается большой недостаток в лекарях, что ему приказано задерживать по одному помощнику с каждого крупного корабля, уходящего в Англию, и что он предлагает нам договориться между собою в течение ближайших суток о том, кто из нас останется. Мы были ошеломлены этим предложением и, не говоря ни слова, таращили друг на друга глаза; наконец валлиец нарушил молчание и вызвался остаться в Вест-Индии при условии, если адмирал немедленно назначит его лекарем. Но в ответ он услыхал, что главных лекарей достаточно и он должен удовлетвориться должностью помощника, пока не получит повышения в положенный срок. Тогда Морган наотрез отказался покинуть