Глава 9
Москва встретила дождем и туманом. Контраст с испанским солнцем был так разителен, что дождь показался не самым обыкновенным природным явлением, а знаком тоски и уныния.
Может быть, Виталий заметил, как изменилось Глашино настроение. Во всяком случае, все время, пока ожидали багаж и стояли в очереди на паспортный контроль, он не пытался втянуть ее в разговор. Молчать этот человек умел так же естественно, как разговаривать; это достоинство невозможно было не оценить. Как и все другие его достоинства, впрочем.
И с той же простотой и естественностью, когда вышли наконец из здания аэропорта, он сказал:
– Давайте посидим где-нибудь. Выпьем кофе.
Глаша почти обрадовалась его предложению – в той мере, в какой могла она сейчас испытывать радость.
Она не любила и даже боялась вот этих последних минут перед любым расставанием – когда становится неизбежным обрыв жизни, которая пусть и на краткий срок, но стала привычной, наполнилась милыми мелочами, повседневными подробностями. Глаша жалела о том, что такой вот обрыв неизбежен в жизни вообще, не применительно к Виталию, но теперь именно он попал в сферу ее сожаления, и она обрадовалась тому, что он хочет отодвинуть неприятную минуту, сгладить расставание.
– Конечно, с удовольствием, – сказала она. – Да у меня и поезд только вечером, время есть.
От Шереметьева до Белорусского вокзала доехали почти молча – в аэроэкспрессе перекидывались лишь какими-то малозначительными фразами. Как будто ожидали той минуты, когда окажутся в кафе.
Глаша вдруг подумала, что ее общение с Виталием происходит в сплошь комфортном обрамлении. Музеи, парки, совершенные европейские улицы и не менее совершенный, не требующий дополнять себя воображением, пейзаж. Или стильное городское кафе – легкая еда, изящные кофейные чашечки. Странно все же, что она об этом подумала.
Зашли, не особенно мудрствуя, в «Старбакс» на Тверской. Уселись на диван у камина. Сразу стало так уютно, что и дождь за окном сделался частью этого уюта, и в уюте же незаметно растворилась тоска. Даже чемоданы, стоящие в углу, уже не говорили ей о неприкаянности, а лишь приятно напоминали о дальних странах.
Словно подслушав Глашины мысли, Виталий сказал:
– Когда я хочу перекусить на улице, то захожу в какое-нибудь кафе вроде этого. Стандартную еду принято ругать, а зря, по-моему. Конечно, землянику с лесной поляны не подадут, но по крайней мере и не отравят. А главное, то мироощущение, которое тебе здесь предложат, окажется ровно таким, какого ты и ожидаешь.
– Вы правы, как всегда, – улыбнулась Глаша.
– Вам это неприятно? – тут же спросил он.
Вообще-то ей это было безразлично, но не обижать же его.
– Совсем нет, – ответила она.
Пили кофе, ели пирожные и молчали.
– Во сколько у вас поезд? – Виталий нарушил молчание первым.
– Поздно, почти ночью. Вы не беспокойтесь, провожать меня не надо. Я сейчас сдам чемодан в камеру хранения и поброжу по магазинам. Осень. Пора менять гардероб, – объяснила она.
– Зачем же в камеру хранения? Вы можете оставить чемодан у меня. Заодно и душ принять – в самолете было жарко. Потом я отвезу вас в магазин, в какой скажете, а потом – на Ленинградский вокзал. Не обременит вас такой план?
Ну что можно было ответить на вопрос, поставленный подобным образом? «Такой план меня обременит»? Идиотизм. Жеманно потупиться и заблажить: «Ах, что вы, что вы, это неприлично, идти в дом к постороннему мужчине»? Того хуже.
– Спасибо, Виталий, – сказала Глаша. – Я охотно зайду к вам в гости. Если ваши домашние не будут против.
– Я живу один, – ответил он. – Мама предпочитает дачу в Жаворонках, а жена умерла год назад.
За все время, что они были знакомы, Глаша ни разу не спросила о его семейном положении. Обручального кольца Виталий не носил, но ей было понятно, что он наверняка женат. Она не могла представить себе причину, по которой такой во всех отношениях привлекательный мужчина не имел бы семьи. Оказалось, что причина так же ненарочита, как и вся его натура.
– Пойдемте, Глафира. – Виталий поднялся из-за стола прежде, чем она успела как-то ответить на его слова. Да и непонятно было, как на них отвечать. – Мой дом в пяти минутах отсюда. С чемоданами дойдем за десять. Они ведь у нас на колесиках – мне будет легко их тащить.
Дошли даже быстрее, чем за десять минут, хотя Виталий пресек Глашину попытку катить свой чемодан самостоятельно.
– Феминизм как идея давно уже устарел, – заметил он при этом.
Старинный многоэтажный дом выходил своим желто-белым фасадом на Малую Дмитровку, но между ним и проезжей частью был еще просторный двор, обнесенный высокой решеткой. В границах двора, перед фасадом большого дома, стоял маленький, трехэтажный. На мемориальной доске, закрепленной между его окнами, Глаша разглядела профиль Чехова.
– Тот самый дом, где Антон Павлович жил, пока не перебрался в Мелихово, – заметив ее взгляд, пояснил Виталий. – Кругом сплошная история, как видите. И моему дому тоже больше ста лет.
В сплошной истории Глаша всегда чувствовала себя как в родной стихии. Поэтому не удивилась, когда точно так же почувствовала себя и в квартире Виталия.
Что хозяин коллекционирует антиквариат, понятно было уже в прихожей. Нет, не так: вся здешняя обстановка не выглядела мертвой коллекцией – вещи жили в этой квартире, как могут жить люди, и жизнь их была естественна и красива.
Зеркало, висящее у входа, было необыкновенным: его поверхность выпукло выступала за края позолоченной рамы. И собственное лицо, отразившееся в нем, показалось Глаше необычным. По обе стороны от зеркала стояли две фигуры мавров – черные, в бронзовых одеждах. В руках они держали бронзовые же фонари.
– Проходите, Глафира, – сказал Виталий. – Вот здесь гостиная, вон там спальня и кабинет, а ту дальнюю комнату я использую как гостевую. Можете располагаться в ней. Полотенце и халат для ванной – в шкафу. А я пока приготовлю все к обеду.
– Не надо ничего готовить, Виталий! – воскликнула Глаша.
– Я просто неточно выразился, – улыбнулся он. – Обед приготовила к моему приезду Надежда Алексеевна – она помогает мне по дому. Осталось только разогреть.
Дверь в гостиную была открыта. Проходя мимо нее, Глаша увидела большой овальный стол, похожий на вишневую вазу, стулья с высокими резными спинками, люстру кобальтового цвета, висящую над столом на медных цепочках, картины в бронзовых рамах… Все это выглядело немного тяжеловесно, но безупречный вкус, с которым был подобран каждый предмет, скрашивал это впечатление.
Гостевая комната была обставлена просто, даже незатейливо: пастельных тонов гобелен на стене, письменный стол у окна, ореховый шкаф в углу, диван с полочкой для статуэток. Но и незатейливость здесь была особенная – такая же, какой был отмечен весь облик Михайловского, и анфилады комнат в Тригорском, и просторный дом в селе Петровском.
То, что в современной жизни считалось незатейливостью, на самом деле было той совершенной простотою, которая является лучшим проявлением жизни. Это Глаше даже объяснять было не нужно, и именно это увидела она здесь, в квартире на Малой Дмитровке.
Брать из шкафа банный халат она не стала: не хотелось излишней интимности, и не такой уж долгой была дорога, чтобы принимать душ, достаточно было просто вымыть руки. Да и жаль было смывать с себя остатки морской соли.
Глаша подошла к дивану, чтобы получше разглядеть гобелен. Когда-то она даже курсовую писала по гобеленам, поэтому разбиралась в них если и не как специалист, то все же не совсем дилетантски, а потому
