одно за другим гасли, и в кромешной тьме растущие на улице ивы и орех голыми своими ветвями вселяли в человека еще большее уныние.
Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли сидел возле маленькой электроплитки на деревянной табуретке и смотрел на раскаленную докрасна спираль: над электроплиткой поднималось еле заметное жаркое марево. Оно будто жаловалось на уличную непогоду и вообще на горести мира.
Следователь накинул себе на плечи пальто. После отвратительной погоды на улице, должно быть, источаемое плитой тепло и незамысловатый уют его маленькой комнатки приносили Гюндюзу необыкновенное удовольствие, но чувствовалось, что, хотя глаза его пристально смотрели на покрасневшие провода электроплитки, мысли Гюндюза находились совсем в ином месте.
Перед окном на круглом столе стояла сахарница, варенье, маленький чайник и грушевидный стаканчик. Шторы окна были слегка раздвинуты, и по тому, как мокрый снег бил снаружи в стекло, было ясно: хмарь эта успокоится еще не скоро.
В комнату вошел дядя Фаттах с мешочком в руке.
— Пока ты не спишь, давай-ка я поставлю тебе банки, сынок!
Гюндюз Керимбейли, заранее смакуя наслаждение от банок, улыбнулся:
— Дядя Фаттах, ты меня так избалуешь.
Положив мешочек на разукрашенный сундук, стоявший возле железной кровати, дядя Фаттах заметил:
— Желанного гостя с пустой скатертью не встречают. Сейчас, правда, голодным никто не останется, у каждого на столе что-нибудь да есть, кило белого хлеба стоит тридцать копеек, но гость-то ест не то, что ему хочется, а то, что ему подадут. Тебя-то, сынок, я хорошо разгадал потому, что ты с таким кашлем принялся расхаживать по делам, в такое-то времечко. Понял уж, что и завтра так же поступишь, и послезавтра, и еще на другой день. И до конца всей своей жизни... Говорят, сделай доброе дело и забудь о нем: люди не узнают, а создатель все узнает. Однако не забывай, дома-то и тебя тоже ждут!
Гюндюз Керимбейли встал, бросил пальто на изголовье кровати и, усевшись на постель, сказал:
— Мать у меня в Баку, дядя Фаттах, так она будто по крупицам собрала все, что ты говоришь.
Дядя Фаттах, вынимая банки из мешочка, выстраивал их на сундуке.
— Таких, как ты, я немало повидал, сынок. Закалки ты крепкой, от дела тебя не оттащишь. Говорят, себя жалеть — счастья не иметь. Не знаю, как там у тебя со счастьем, но, уж жалеть ты себя не жалеешь. Разболелся вот. А мой-то долг в том, чтобы вернуть тебя матери таким, каким она тебя сюда послала. Потому что ты гость мне, а не чужак какой-нибудь. — И дядя Фаттах, повернувшись к двери, громко позвал: — Муршуд!
Муршуд заглянул в дверь.
— Что надо, папа?
— Иди-ка сюда, поможешь.
Войдя в комнату, Муршуд, конечно, сразу же узнал гостя. Гюндюз поздоровался с ним за руку.
— Ба!.. — воскликнул он. — Муршуд-киши[6], а я твой гость, оказывается.
Дядя Фаттах с удивлением посмотрел на них и, тотчас поняв, в чем дело, рассердился на сына: — Опять на вокзал гонял?
Гюндюз Керимбейли, снимая с себя джемпер, проговорил:
— Отчего б мужчине и не собирать коллекцию, а? — И смешал рукой черные кудрявые волосы Муршуда. — Знаешь, что такое коллекционер? Один собирает марки, другой — трубки, третий же — трамваи. Ты же этикетки спичечные собираешь. Вы, коллекционеры, как вас называют, особая публика.
Наматывая ватку на железную проволочку, дядя Фаттах поразился:
— Трамваи?
— Да, дядя Фаттах, есть где-то один миллионер, трамваи собирает.
Дядя Фаттах сказал:
— Совсем озверели. Один трамваи собирает, другой человека из-за золотых часов прикончил, суть же одна. Две стороны одного пятака. — Он вытащил бутылку со спиртом и открыл ее. — Раздевайся догола и ложись в постель. После банок я тебя укутаю. Вообще-то тебе и завтра не следует выходить на улицу.
— Такого условия у нас не было, дядя Фаттах. После твоих банок завтра мы должны будем чудеса творить!
Дядя Фаттах улыбнулся, покачав головой.
Гюндюз Керимбейли ничком вытянулся на постели.
Дядя Фаттах, укрыв его одеялом до пояса, большими, сильными руками помассировал спину Гюндюза, а затем, дав спички Муршуду, приказал:
— А ну зажигай.
Муршуд выхватил спичку и чиркнул ею. Дядя Фаттах с неожиданной для своих лег быстротой обмакнул обмотанный ватой конец железной проволочки в спирт, зажег его и по одной стал ставить банки.
— Смотри, как здорово получилось, — восхитился он своему умению. — Сынок, да у тебя простуда — лучше и не придумаешь.
Гюндюз Керимбейли, вытянув руки вдоль тела, внимательно смотрел на своего лекаря. Затем подмигнул Муршуду. Муршуд радостно улыбнулся.
Поставив банки, дядя Фаттах натянул одеяло на Гюндюза и, усевшись на табуретку, достал из кармана пиджака кисет и трубку,
Муршуд устроился на сундуке.
Гюндюз Керимбейли спросил у Муршуда:
— Сколько же вас всего?
Муршуд ответил:
— У меня четыре сестры и два брата.
Гюндюз улыбнулся:
— Это же целая армия, дядя Фаттах!
Дядя Фаттах, зажигая трубку, улыбнулся и в знак согласия кивнул головой. Гюндюз спросил у Муршуда:
— Ты самый маленький?
— Нет, одна сестра старше меня, а остальные все младшие...
Дядя Фаттах, попыхивая трубкой, подложил под себя одну ногу и сказал:
— Говорят, никогда не жалеют те, кто рано наелся и рано женился. Насчет еды это точно, но и насчет женитьбы правду сказали. Если вроде меня женишься поздно, вместо того чтоб внуков нянчить, приходится детей подымать. Правда, говорят еще, что быть холостяком все равно что султаном, но я-то ничего султанского не обнаружил... Вся моя жизнь прошла в труде. Да и сейчас тоже. Днем здесь работаю — убираю, подметаю, садовничаю, ухаживаю за своими уважаемыми гостями, такими, как ты. По вечерам же в книжном магазине сторожем стою.
— Когда же ты спишь, дядя Фаттах?
— Да когда мне спать, почтеннейший. Шутка ли, для такой армии раздобыть хлебушка? Здесь пискнут — нужно воды принести, там крякнут — беги за хлебом. — Дядя Фаттах глубоко затянулся из своей трубки.
Гюндюз Керимбейли сказал:
— Что-то у самой шеи очень жжет, дядя Фаттах.
— Простуду из тебя высасывает, из всего твоего тела. Время подойдет — сниму.
— Не скучно тебе в магазине?
Дядя Фаттах, дымя трубкой, ответил:
— Нет, сынок, не скучаю. Вы, горожане, когда у вас время есть, кино смотрите, этих, — дядя Фаттах указал на Муршуда, — никак не оторвать от телевизора. А мое кино, мой телевизор — все минувшие мои дни. Проходят друг за другом перед глазами. — Глаза дяди Фаттаха остановились, уставившись в какую-то
